Тут ему пришла мысль, раз уж он оказался в этих краях, заглянуть в «Модерн бар» — кафе на улице Траверсьер, центр социалистической секции Третьего округа, особенно активной. Казначей ее, Бонфис, был другом детства Перинэ.
— Бонфис? Вот уже два дня, как он и носа сюда не показывал, — сказал содержатель кафе. — Впрочем, я никого еще не видел сегодня утром.
В эту минуту человек лет тридцати, с пилой, висевшей на ремне у него за плечами, вошел в бар, ведя велосипед.
— Здравствуйте, Эрнест… Бонфис здесь?
— Нет.
— А кто-нибудь из наших?
— Никого.
— Гм… И никаких новостей?
— Никаких.
— Все еще ждут инструкций Центрального комитета?
— Да.
Краснодеревец молча бросал вокруг вопросительные взгляды и, как рыба, шевелил ртом, передвигая прилипший к губам окурок.
— Досадно, — сказал он наконец. — Надо бы все-таки знать… Я, например, призываюсь в первый день. Если это случится, я не знаю, что делать… Как думаешь ты, Эрнест? Надо идти или нет?
— Нет! — крикнул Жак.
— Ничего не могу сказать тебе, — угрюмо произнес Эрнест. — Это твое дело, приятель.
— Согласиться идти — значит стать сообщником тех, кто хотел войны! — сказал Жак.
— Само собой, это мое дело, — подтвердил столяр, обращаясь к содержателю кафе, словно он и не слышал слов Жака. Тон у него был развязный, но он не мог скрыть растерянности. Он бросил на Жака недовольный взгляд. Казалось, он думал: «Я не спрашиваю ничьего мнения. Я хочу знать решение Центрального комитета».
Он выпрямился, повернул свой велосипед, сказал: «Привет», — и неторопливо пошел, раскачиваясь на ходу.
— В общем, мне это надоело: все они задают один и тот же вопрос, — проворчал содержатель кафе. — Что я могу тут сделать? Говорят, что в Комитете никак не могут прийти к соглашению, выработать директиву. А ведь партии надо бы дать директиву, верно?
Прежде чем вернуться в «Этандар», Жак в раздумье бродил некоторое время по этому кварталу, который с каждой минутой становился все оживленнее. Вереницы заваленных овощами и фруктами тележек, вытянувшихся вдоль канавы, крики уличных торговцев, множество рабочих, хозяек, которые, чтобы укрыться от солнца, толкались на одном остававшемся в тени тротуаре, — все это превращало узкие улицы в рынок под открытым небом.
Жак заметил, что в витринах трикотажных магазинов были выставлены почти исключительно принадлежности мужской одежды, и притом довольно неподходящие для сезона: вязаные жилеты, фланелевые фуфайки, толстые бумазейные рубашки, шерстяные носки. Обувные лавки соорудили из картонных или коленкоровых полотнищ импровизированные вывески, бросавшиеся в глаза. Наиболее робкие объявляли: «Охотничьи башмаки» или «Башмаки для пешеходов». Те, что посмелее, провозглашали: «Солдатские башмаки» и даже «Форменные ботинки». Многие мужчины останавливались, заинтересованные, но ничего не покупали. Женщины, повесив на руку сетку для провизии, на всякий случай принюхивались к шерстяным изделиям, ощупывали их, взвешивали на руке подбитую гвоздями обувь. Публика еще не покупала, но ее внимание с достаточной ясностью говорило о том, что эти недавно выставленные товары соответствуют общему беспокойству.
Все возрастающий недостаток разменной монеты начинал серьезно затруднять торговлю. Разносчики, превратившись в менял, прохаживались с ящиками на животе. Они спекулировали — давали девяносто пять франков звонкой монетой за стофранковый билет. Полиция, видимо, закрывала на это глаза.
Французский банк выпустил накануне множество купюр по пять и по двадцать франков, и люди с любопытством их рассматривали.
— Значит, все это было готово у них заранее, — говорили в толпе с видом недоверия, неприязни, но и некоторого восхищения.
Жак уселся наконец за столиком одного из кафе на площади Бастилии. Он ничего не ел со вчерашнего дня и испытывал жажду и голод.
Поток пригородных жителей разливался широкими волнами, хлынувшими из Лионского вокзала, из трамваев, из метро. Они на минуту останавливались на залитой солнцем площади с газетами в руках и бросали озабоченные, любопытные взгляды на все кругом, словно желая убедиться, перед тем как приступить к работе, что угроза войны не изменила Париж за эту ночь.
В кафе непрестанно менялись люди; озабоченные, встревоженные, они громко разговаривали друг с другом.
Один из посетителей рассказал, что послал жену в мэрию навести точные справки относительно срока его мобилизационного предписания, и с видимой гордостью сообщил, что ввиду большого притока публики число служащих в справочных бюро при военных канцеляриях увеличили втрое.
Шофер такси со смехом показывал номер иллюстрированного журнала: на одной и той же странице, совсем рядом, там были изображены возвращение в Берлин кайзера и возвращение Пуанкаре в Париж — два симметричных символических рисунка, где главы двух государств, ступив на подножку автомобилей, одним и тем же воинственным жестом отвечали на приветственные клики своих исполненных доверия народов.
Муж и жена средних лет вошли и приблизились к оцинкованной стойке. Жена испуганно смотрела на посетителей, ища дружеского взгляда. Они сейчас же заговорили.
Муж сказал:
— Мы из Фонтенебло. Там уже началось.
И он замолчал.
Жена, более словоохотливая, пояснила:
— Вчера вечером к офицеру седьмого драгунского, — он живет на той же площадке, что и мы, — пришли сказать, чтобы он живо собирался. А потом среди ночи нас разбудил конский топот. Кавалерия получила приказ выступать.
— Куда? — спросила кассирша.
— Не знаю. Мы вышли на балкон. Весь город был у окон. Не слышно было ни одного крика, ни одного слова. Они убегали, как воры… без музыки, в походной форме… Потом потянулись полковые обозы, повозки с снаряжением… Они шли и шли. До самого утра.
— В мэрии, — подхватил муж, — вывесили приказ о реквизиции лошадей, мулов, повозок, даже фуража!
— Все это скверно пахнет, — заявила кассирша с заинтересованным и почти довольным видом.
— Запас третьей очереди уже призван, — сказал кто-то.
— Старики! Да что вы!
— Да, да! — подтвердил официант, остановившись с каким-то блюдом. — Видно, им надо было собрать людей заранее, чтобы охранять мосты, узловые станции, словом — все, чему грозит опасность… Я хорошо это знаю: у меня родного брата, — а ему уже сорок три, и живет он около Шалона, — вдруг вызвали на вокзал. Там ему надели на башку старую фуражку, нацепили на куртку подсумки, дали в руки винтовку и — марш! Не угодно ли вам стать часовым у виадука? А тут, знаете ли, шутки плохи: чтобы подойти к мосту, нужен пропуск. Если его нет, приказано стрелять! Видно, кругом уже бродят шпионы.
— Я иду на второй день, — заявил, хотя никто его не спрашивал, маляр в белой холщовой блузе. Он сказал это, ни на кого не глядя, опустив глаза на рюмку, которую вертел в руке.
— Я тоже, — произнес чей-то голос.
— А я — на третий! — вскричал толстый добродушный водопроводчик. — Но мне в Ангулем! И вы понимаете, что прежде чем пруссаки появятся у берегов Шаранты…
Он лихо подтянул мешок с инструментами, болтавшийся у него за спиной, и, усмехаясь, пошел к двери.
— Впрочем, мне наплевать. Там будет видно… Надо же что-нибудь делать!
— Чему быть, того не миновать, — поучительно произнесла в заключение кассирша.
Жак сжимал кулаки. Молчаливый, напряженный, он с изумлением всматривался в лица: он думал найти на них бурный протест, следы возмущения. Напрасно. Все эти люди были, по-видимому, захвачены событиями так неожиданно, что они ощущали себя выбитыми из колеи, ошеломленными, а быть может, под маской молодечества, и напуганными, но покорившимися или готовыми покориться.
Он встал, взял свой саквояж и поспешно вышел. Он испытывал сейчас особенное желание, даже потребность, повидаться с Мурланом.
Засунув руки в карманы черной блузы, старик типограф расхаживал по трем комнатам своей квартирки в нижнем этаже, где были распахнуты все двери. Он был один. Не останавливаясь, он крикнул: «Войдите!» — и обернулся лишь тогда, когда гость закрыл за собой дверь.
— Это ты, мальчуган?
— Здравствуйте. Нельзя ли мне оставить у вас это? — сказал Жак, поднимая свой саквояж. — Немного белья без меток. Никаких документов, никаких имен.
Мурлан утвердительно кивнул головой. Его взгляд оставался гневным и жестким.
— Чего ради ты еще торчишь здесь? — спросил он резко.
Жак посмотрел на него, озадаченный.
— Чего ты ждешь, почему не убираешься восвояси? Разве вы не чувствуете, что на этот раз все кончено, дурачье?
— И это говорите вы? Вы, Мурлан?
— Да, я, — ответил он своим замогильным голосом.
