Повтора приглашения не последовало.
– Василий Николаевич проявлял интерес к Крижаничу, – отчего-то вспомнил Корзинкин.
– К Крижаничу? – еще более удивился Виктор Ильич.
– Да, и к Крижаничу, – сухо сказал я.
– Но ведь Крижанич… – Виктор Ильич подбирал слова. – Но ведь Крижанич… во многих отношениях… фигура сомнительная…
И было очевидно, что я становлюсь для Виктора Ильича еще более сомнительной фигурой, нежели опальный хорват Крижанич.
– Но он же наш, тобольский! – воскликнул Корзинкин.
– Какой же он тобольский? – возразил Виктор Ильич.
– Все-таки почти шестнадцать лет у нас… Считай, что почти четверть жизни, – не мог удержаться энтузиаст Корзинкин, но уже утихомиривал себя.
– Да мне бы просто побывать у вас, посидеть, юность студенческую вспомнить, – сказал я. – И вовсе не из-за Крижанича… На бумаги Ремезова взглянуть, Ивана Никитина, к основанию городов сибирских интерес есть, в особенности в связи с нашей трассой…
Я говорил искательно, мне стало противно.
– Что же… Заходите, заходите… – вяло сказал Виктор Ильич, – примем уважительно, раз вы историк и имеете интерес… Заходите.
А Степан Леонидович Корзинкин, загорелый, с чуть седоватыми кудрями художника-передвижника, опять оживился:
– Василий Николаевич, а не продолжить ли нам беседу у меня в доме?
– Спасибо, Степан Леонидович, – ответствовал я. – Но мне уже надо в Турпас.
– Жаль! Очень жаль! Вот мой адрес, это внизу, недалеко от театра. И вот телефон театра, – Степан Леонидович вручил мне листочек, вырванный из блокнота. – Завезут вас еще в Тобольск, не забудьте про старика.
И Виктор Ильич Сушников произнес или, скорее, пробормотал какие-то подобающие вежливости расставания слова, суть которых я воспринял легко, но и степень недоверия ко мне человека с зонтиком ощутил: «Да такого хлыща и на порог в архив допускать нельзя».
«Ну уж нет, – пообещал я себе. – Через порог Гостиного двора я перешагну! И не на полчаса!»
В октябре мы ставили в Турпасе восьмиквартирный дом для семейных. Я уже был не только плотником-инструктором, но и в случае нужды заменял бригадира. В ту пору в моду вошли комплексные строительные бригады. В них, скажем, плотники обязаны были овладеть умениями столяров, каменщиков, штукатуров, отделочников и т. д. Это оговаривалось условиями всяческих соцсоревнований и учитывалось при распределении переходных знамен, вымпелов, грамот и денежных удовольствий. Помнится, мы столярничали на втором этаже, к нам поднялся Паша Макушин, первый мой наставник в Турпасе, ныне замначальника участка, поехидничал, ценные указания обнародовал, а потом объявил:
– А тебя, Николаич, человек из Москвы разыскивает… корреспондент вроде бы… И с ним начальство…
– Найдет, коли разыскивает, – сказал я, не останавливая руку с рубанком. Но тут же поднял голову: – Мужчина или женщина?
– А ты женщину, что ли, ожидаешь? – рассмеялся Макушин.
– Нет, – я смутился. – Женщину я как раз не ожидаю… Просто корреспондентом может быть и женщина, и мужчина…
– Этот – мужик, – успокоил меня Макушин.
Мужиком, естественно, оказался Марьин. Хотя на мужика, худенький, глазастый, остроносый, разве только с тяжелым подбородком, тогда он не был похож. С ним приехали Юрий Аверьянович Горяинов и Дима Константинов, те сразу отправились по объектам.
Сидели мы с Сергеем в одной из гостевых комнат общежития. Уважены мы были (столичный визитер первым делом) угощениями и закусками. Словам они, понятно, не мешали. Ради меня Марьин остановился в Турпасе часов на семь, а так заботы ждали его в Нефтеюганске, Самотлоре и в Мегионе. Человек он не менее, нежели я, сдержанный в проявлениях чувств, и все же мы находили выражения приязни друг к другу.
– Чувства чувствами, – сказал Марьин, – а ждем-то мы новостей. Я про тебя, будто бы схоронившегося в месте тихоньком, кое-что знаю, а кое о чем и догадываюсь. Тебе же иные вести будут и в новинку. Самое смешное, что движется дело с квартирой, не знаю, о чем писали тебе старики…
– О квартире ничего не писали, – сказал я.
– Впрочем, ничего смешного в протекании дела нет, – поправил себя Марьин, – так оно и должно было происходить, если бы соблюдались правила и законы, однако не соблюдаются… Но тут линейный корабль нашей государственной газеты наехал на дредноут райисполкома, и всех засвистали наверх, заскрипели перья, застучали машинки, и, глядишь, через год уважаемый Николай Захарович Куделин получит ключи от квартиры, и не в рухляди, а в новом доме…
– Через год… – протянул я как будто бы разочарованно.
– Ты меня веселишь, Куделин, – удивился Марьин. – Что у нас делается в момент? Случай с Ахметьевым особенный. Он – и не с нами, а – в надпространстве. А тут главное – возникла неизбежность выдачи ключей ветерану Куделину.
Удальцом или заядлым артельщиком проявил себя Башкатов. Его, бедолагу, как и прочих журналистов, окончательно не допустили в покорители космоса, он осердился. Осердился и на нашу Главную редакцию, не отважившуюся выйти с его делом на Брежнева и добыть газете выгоду и славу. Затея с квартирой для Башкатова – нескрываемый способ досадить Главным, в частности и К. В. – Башкатов, конечно, передавал тебе привет, – сказал Марьин. – И просил напомнить – в резкой форме! – о каких-то двух солонках и какой-то картонке, якобы ему принадлежащих. Они ему крайне необходимы.
– Перебьется! – сказал я. – Без меня их в Москве никто не отыщет. Будешь передавать привет от меня этому самому Башкатову, поинтересуйся, не объявилась ли моя солонка № 57. Она пропала перед моим отъездом. Не вернул ли ее какой-нибудь шутник?
– Поинтересуюсь, – кивнул Марьин. – Но что-то я не слышал о ее чудесном явлении.
– Мне без нее отчего-то скучно, – признался я. – И тревожно… Кому она понадобилась? И зачем?
– Ты такую Анкудину, – помолчав, спросил Марьин, – вроде бы знал?
– Знал… То есть и теперь знаю.
– Ее арестовали…
– Во второй раз?
– Во второй раз…
– А Миханчишина? – вырвалось у меня.
– Что Миханчишина? – удивился Марьин. – При чем тут Миханчишин?
– В прошлый-то раз… – пробормотал я.
– Нет, Анкудину якобы забрали еще с двумя якобы распространительницами чего-то, нам неизвестного… Но при чем здесь Миханчишин?
В интонации Марьина ощущалось чуть ли не требование дать разъяснение моего внезапного интереса к личности Миханчишина. Я сгоряча готов был просветить Марьина, при чем здесь возможен Миханчишин. Но вспомнил о том, как однажды уже погорячился.
– Нет… Конечно, ни при чем, – заспешил я. – Это я так… сам не знаю почему…
– Если у тебя на уме Миханчишин, – сказал Марьин, – то могу кое-что сообщить о нем…
Много ездит, много печатается. Поощрили поездкой в Грецию на молодежный форум. Тоже остались довольны. Стало быть, теперь выездной. В продолжение поощрений собрались его послать на два года собкором в Румынию. И тут выяснилось, что наш пострел не во всем успел. Очки-то он прикупил нормальные, а вот женой не разжился… И пришлось неустроенному хлопцу, воителю с куркулями и всеми, кто надевает носки без дыр, по срочности отъездного дела просить руки… Марьин разу лыбался, но вспомнил, с кем беседует, и поскучнел.
– Говори, говори, – сказал я, – меня ты вряд ли опечалишь…
– Все это на уровне сплетни, – поморщился Марьин. – Ято с Миханчишиным ближе не стал… Предложение он делал Юлии Ивановне Цыганковой. Отказ получил в чрезвычайно вежливой, сострадательной, добавлю, форме.
«Валерия Борисовна слезки небось вытирала со щек юноши с порушенной любовью, – пришло мне в голову, – слова утешения рекла…»
– Но именно из-за срочности дела, посчитаем государственного, тут же сыскалась иная подруга жизни, эта, кажется, дочь секретаря ВЦСПС…
– Да, Денис Павлович Миханчишин в Москву не шнурки ботиночные добывать прибыл, – сказал я. – Но хватит о нем. Ахметьев как?
– На Ахметьева я и собираюсь перейти, – выразил недовольство мной Марьин. – Потому как Ахметьев тоже, если верить молве, сделал предложение Юлии Ивановне Цыганковой. В этом случае – пока думают.
Все кончится будильником, предположил я. И мне стало жалко Глеба Аскольдовича. Но раз в осуществлении своих чувств (а из нескольких разновременных реплик Ахметьева я понял, что он Юлией Ивановной увлечен, серьезный человек, стало быть, всерьез) Глеб Аскольдович, соблюдая приличия, приблизился к семейству Ивана Григорьевича Корабельникова, можно было вывести, что его духовно-творческое пребывание среди аристократов духа и мудрецов дивана происходит наилучшим образом. И нечего о его делах справляться.
Марьин нечто уловил в моем молчании и более о Юлии Ивановне не упоминал.
Из перечислений им всяческих редакционных событий, казусов, будничных случаев, мне не безразличных, выходило, что за семь месяцев моего отсутствия ничего ошеломительного не произошло. Все привычное. Кого-то приютили в штате из дипломников журфака, кого-то из серых перьев, напротив, попросили уйти, у Топилиных родился второй сын, Нинуля по-прежнему хворает, но на службу ходит, Капустин в трауре, команда наша заняла седьмое место, маэстро Бодолин брюзжит, но по ночам пишет нетленку, К. В. во французском посольстве разрешили приобрести списанный «шевроле», он с месяц попижонил, но вынужден был продать игрушку, нет запчастей. И т. д. и т. д. «Еще тебе передавали приветы Зинаида Евстафиевна и буфетчица Тамара, – добавил Марьин. – Тамара добавила со мной два слова: „Она приближается“. Или: „Она приблизилась“, что ли?» Возможно, вопреки ожиданиям Марьина, я не стал интересоваться, кто «она» и к чему приближается. А спросил о его издательских делах. Только что улыбавшийся Марьин помрачнел и налил себе чуть ли не полный стакан. Я посчитал необходимым поддержать его, но налил полдозы.
