— Они все надеются, что я скоро умру. Что ты скажешь на это, л’Анжели?
— Я скажу: надо жить, чтобы они бесились.
— Жить не так уж это весело, л’Анжели.
— Ты думаешь, в Сен-Дени веселее, чем в Лувре?
— В Сен-Дени только тело, дитя мое; душа на небе.
— По-твоему, на небе веселее, чем в Сен-Дени?
— Нигде не весело, л’Анжели, — мрачно сказал король.
— Людовик, предупреждаю, что я оставлю тебя скучать в одиночестве: у меня начинают от тебя кости стынуть.
— Так ты не хочешь, чтобы я тебя обогатил?
— Я хочу, чтобы ты дал мне докончить мою бутылку и мой пирог!
— Я дам тебе ордер на три тысячи пистолей — такой же, как я дал Барада.
— Ах, ты дал Барада ордер на три тысячи пистолей?
— Да.
— Что ж, можешь себя поздравить: ты хорошо поместил эти деньги.
— Ты думаешь, он найдет им плохое применение?
— Напротив, превосходное. Я думаю, он их прокутит в обществе славных парней и прелестных девиц.
— Слушай, л’Анжели, ты ни во что не веришь.
— И даже в добродетель господина Барада.
— Разговаривать с тобой — значит грешить.
— В этом есть доля правды, и я дам тебе совет, сын мой.
— Какой?
— Пойти в свою молельню помолиться там за мое обращение и дать мне спокойно съесть мой десерт.
— И дурак может дать хороший совет, — сказал король, вставая. — Пойду помолюсь.
И он направился в молельню.
— Вот-вот, — сказал л’Анжели, — помолись за меня, а я поем, выпью и спою за тебя. Посмотрим, кто от этого больше выгадает.
И в самом деле, пока Людовик XIII, более печальный чем когда-либо, войдя в молельню, затворял за собой дверь, л’Анжели, покончив со второй бутылкой, начал третью, распевая:
Когда веселый Вакх является ко мне,Волненье и тоска стихают, как во сне,И кажется (я рад, скажу по чести),Что в сундуках моих и больше серебра,И больше золота и ценного добра,Чем у Мидаса с Крёзом вместе.
Мне хочется, иной забавы не ища,Надеть на голову корону из плющаИ прыгать и плясать, кружась, смеясь, играя;Я в мыслях растоптал, все почести презрев,Вас — принцев и вельмож, монархов, королев, —Ногою землю попирая.
Налейте чашу мне; хочу — поймите вы —Я молодым вином прогнать из головыЗаботу, от какой мой бедный… не в силе;Налейте, чтоб ее быстрее нам прогнать!А все-таки, друзья, вольготнее лежатьВ постели пьяному, чем мертвому в могиле!
XV
«TU QUOQUE»[25]
Выйдя из молельни, Людовик XIII обнаружил, что л’Анжели, положив скрещенные руки на стол, а голову на руки, спит или притворяется спящим.
Несколько мгновений король смотрел на него с глубокой грустью. В несовершенном характере Людовика, слабом и эгоистичном, вспыхивали, однако, время от времени проблески правды и справедливости: их не смогло полностью угасить полученное им дурное воспитание. Он испытывал глубокое сочувствие к этому товарищу своей грусти; тот посвятил себя королю не для того, чтобы забавлять его, как делали шуты прежних королей, а для того, чтобы пройти вместе с ним все круги того ада с мрачным небосводом, что зовется скукой. Людовик вспомнил о предложении, которое он сделал л’Анжели и от которого тот со своей обычной беззаботностью не то чтобы отказался, но уклонился. Он вспомнил бескорыстие и терпение, с каким л’Анжели сносил все капризы его дурного настроения, вспомнил ничего не требующую преданность шута — и это среди окружающего честолюбия и жадности, прикрытых нежными или дружескими чувствами; поискав чернильницу, перо и бумагу, он написал с соблюдением всех необходимых формальностей ордер на три тысячи пистолей, составляющий пару к ордеру Барада, и положил его в карман л’Анжели, приняв все меры предосторожности, чтобы не разбудить шута. Вернувшись к себе в спальню, он в течение часа слушал игру своих музыкантов на лютне, потом позвал Беренгена, велел раздеть себя и, улегшись, послал за Барада, чтобы тот пришел поболтать с ним.
Барада явился, сияя от радости: он только что считал и пересчитывал, раскладывал и перекладывал свои три тысячи пистолей.
Король велел ему сесть в ногах постели и тоном упрека произнес:
— Почему у тебя такой веселый вид, Барада?
— У меня такой веселый вид, — отвечал тот, — потому что нет никаких причин грустить, а наоборот, есть причина радоваться.
— Какая причина? — вздохнув, спросил Людовик XIII.
— Ваше величество забыли, что пожаловали мне три тысячи пистолей?
— Нет, напротив, помню.
— Так вот, должен сказать вашему величеству, что эти три тысячи пистолей я не рассчитывал получить.
— Почему не рассчитывал?
— Человек предполагает, Бог располагает!
— Но если этот человек — король?
— Это не мешает Богу быть Богом!
— Итак?..
— Итак, государь, к моему великому удивлению, мне заплатили по предъявлении, и все сполна. Черт возьми! Господин Шарпантье, на мой взгляд, куда более великий человек, чем господин Ла Вьёвиль: тот, когда вы просите у него денег, спокойно отвечает: «Я плыву, плыву, плыву…»
— Так что ты получил свои три тысячи пистолей?
— Да, государь.
— И ты теперь богат?
— Э-э!
— И что ты станешь делать? Как дурной христианин истратишь их, подобно блудному сыну, на игру и женщин?
— О, государь! — лицемерно запротестовал Барада. — Ваше величество знает, что я никогда не играю.
— По крайней мере, ты мне так говоришь.
— А что касается женщин, я их не выношу.
— Это правда, Барада?
— Я из-за этого постоянно ссорюсь с шалопаем Сен-Симоном, всегда ставя ему в пример ваше величество.
— Видишь ли, Барада, женщина создана на погибель нашей души. Не змей соблазнил женщину, а сама женщина — это змей.
— О, как это прекрасно сказано, государь! Я обязательно запомню эту максиму и впишу ее в мой молитвенник.
— Кстати о молитвах: в прошлое воскресенье я следил за тобой во время мессы. Ты показался мне весьма рассеянным, Барада.
— Так показалось вашему величеству, ибо случаю было угодно, чтобы мои глаза обратились в ту же сторону, что и ваши, — на мадемуазель де Лотрек.
Король, прикусив усы, переменил тему разговора.
— Послушай, — спросил он, — так что ты думаешь делать со своими деньгами?
— Если бы у меня было в три или четыре раза больше, — отвечал паж, — я истратил бы их на благочестивые дела, пожертвовал бы на основание монастыря или на возведение часовни; но располагая ограниченной суммой…
