Обе женщины покачивались в такт музыке, еле заметно и было видно, танцовщица и впрямь похожа на Ноа. Как рисунок похож на модель или актриса на ту, чью роль ей надо сыграть. Черные волосы казались искусно сделанным париком, а цвет кожи — подобранным гримом. И еще разница — Ноа была сплошь по смуглой коже покрыта татуировкой.
Ненастоящая встала на колени и протянула поднос настоящей. Та приняла его, приблизив лицо к стеблям и листьям. Кивнула и, потянувшись, расположила в центре стола, где, наверное именно для этого, было оставлено пустое пространство. Ухнул барабан. И по звуку его танцовщица опустилась на колени, почти легла, прижимаясь лицом к полу и раскидывая руки. Шпилька, держащая узел волос, выпала, пряди рассыпались по спине и по полу. Витька осторожно потащил к себе фотоаппарат, не отводя глаз от багрового света, заливающего совершенную женскую фигуру на гладком полу.
— Оставь, — посреди музыки голос Ноа звучал ясно и полно, по-хозяйски, — у тебя еще будет возможность снимать. А сейчас — смотри и слушай, дыши. Тебе нужны силы. Иди, — обратилась Ноа к лежащей, — ты хорошо справилась. Получишь награду.
Та встала и, поклонившись, исчезла во вспышке света. Все-таки не парик, подумал Витька. И пахло от нее… Не духи это. Не будут сочинять запах из растертых в ладонях листьев, пряных цветов с ядовитыми тычинками и сырой речной глины, в которой копошатся насекомые…
Ноа посмотрела на Яшу. И Витька посмотрел на хозяина банкета, проверяя, как тот отнесется к его ожившей татуировке? Тот не был удивлен, хотя сидел, напряженно подавшись вперед и суженными глазами ловил каждое движение вокруг стола. И было еще что-то в его глазах. Азарт, понял Витька, упоение внезапностью, рваным течением жизни. Он всегда наготове и наслаждается этим.
— Всем твоим людям надо отдохнуть, — сказала Ноа Якову. Голос ее, вплетаясь в уханье барабана, был глубоким и одновременно шершавым. Голос древней старухи, оставшейся в вечной молодости.
— Да.
— Так делай то, что решил.
Она расположилась на стуле удобнее и стала ждать, гостьей происходящего.
Тянулась музыка, вытягивая саму себя, как из-под крышки сундука мягкую ленту. И бился большим сердцем медленный барабан. Шуршали дождевые флейты и, казалось, сыплется на волосы мелкое шепотное семя. Витька глянул на соседние столы и поразился стеклянной неподвижности взглядов, каменным позам. Опущенная рука Людмилы казалась сделанной из мертвой пластмассы. Сирена, чуть отклонившись от нее, так и застыла. Неловко подался к столу безымянный охранник, уставившись на свои кулаки, в одном — вилка.
Сугробы начальнических рубашек за вторым столом лениво меняли цвет и торчали над воротничками темные головы с камушками глаз. Шоферская голова выше всех, жилистый, крепкий, как успел разглядеть его Витька, с рубленым некрасивым лицом и темными губами.
Живой была Ноа. Поглядывая по сторонам в ожидании, иногда поднимала руку, заправляя за ухо прядь черных волос. И почему Витьке показалось тогда, что светлеют ее волосы и кожа становится другого цвета? Вовсе нет. Она снова изменилась, конечно. На плакате у мастера была нежнее и тоньше, беззащитная. В степи, когда звала его увидеть больше, была порывиста и голос звенел нетерпением. А здесь звучал мерно, величественно. Голос хозяйки. Кожа смугла бронзой. Волосы… Черные, с длинным блеском по закрученным в узел завиткам. Одна нога под стулом, другая чуть вытянута и босые пальцы шевелятся вольно. Четко видны мышцы женщины, привыкшей идти далеко и долго, не уставая, мерным шагом верблюдицы, которой не страшна пустыня.
— Ну, что? Кто зажжет-то?
Яша обратился к Ноа, с некоторой воинственностью в тоне. Она, не повернув к нему головы, сказала, глядя на изменения света в зале:
— Пусть он в этот раз.
Яша, помедлив, подтолкнул к Витьке зажигалку:
— Ну, давай. Твой огонь. В этот раз.
Витька вопросительно посмотрел на женщину. Не повернулась. Перевел взгляд на Яшу. Тот кивал, показывая рукой на горку травы в центре подноса. Взял зажигалку. Прозрачная, дешевая зажигалка, он вечно их теряет и покупает новую чуть не с каждой пачкой сигарет. И снова теряет. А эта вот дождалась.
Щелкнул. Выпрямился над корпусом огонек и одновременно погас везде свет, смолкла музыка. Освещая себе путь между стекла и тарелок, мимо вазы, с которой свисала, как на голландском натюрморте, кисть винограда, поднес огонь к траве. Верхний листок повернулся от жара, будто ожил посмотреть, кто его так. И занялся, множа над сухой травой похожие на первый огоньки. Потрескивая в тишине, пришел запах. И в нем было множество всего. Морская трава, которую летом выбрасывает на прибрежные камни и под солнцем она гниет, забивая нос йодистыми ударами. Запах убитой рыбы, что висит, каменея на жарком солнце, запах рыбы живой, когда она прыгает из воды, поводя мокрым серебром брюха. Острый запах озона и запах горящей от молнии степи, в котором запахи умерших мелких зверей — не успевших… Маленькие жертвы большого круга жизни. И кровь была в волнах запаха, кровь зайца, задавленного степной лисой, едкая для носа, как молодое вино.
Над столом протянулась женская рука, покрытая цветными узорами, прижала язычки пламени ладонью. Потек между пальцев серый перламутровый дым.
— Маки, чьи корни так далеко… Людям видны их цветы, рожденные из крови степного зверья, но семена их созреют в других местах и те, что шуршат здесь, в вашем мире, лишь в утешение слабым. Сильный — увидит цветок. Сядь у маков, рви не рукой, а терпением. Дождись созревания. И проследи, куда мак унесет настоящее семя.
Пальцы перебрали тлеющие стебли.
— Вот они тут…
Дым наполнял зал и светился. Казалось, дышать им, как отравиться самому, по желанию. И все внутри сопротивлялось, требовало кислорода, воздуха. Но только дым втекал в рот и ноздри. Витька дышал тяжело и редко.
Яша открывал рот широко, заглатывал дым и глаза его были прикрыты. Слушал, что там, внутри себя.
— Полынь, трава черной звезды. Гибелен запах ее для нестойких и слабых, голову кружит и поднимает к сердцу желудок. Ее семена падают с новой луны и прорастают, для сильных. Три жизни полыни на этой земле: под подошвой, или копытом коня; веткой высокой, поданной в руку; обманным семенем перед холодной зимой. А дальше, за миром, там настоящее семя полыни созреет у женщин, что родят. Нет лиц у тех, кто их дети, там, за границами мира. Но на черной звезде, зачатые семенем трав воины лиц не хотят. В той темноте нет в них нужды.
Подхватила рука мохнатый стебель с тлеющей макушкой.
— Вот она тут…
Витька увидел, как открываются и закрываются черные рты у кукол за столиками. Глаза все еще — стекло, но рты ожили, глотая резкий дым. И течет по пластмассовой щеке Сирены живая слеза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
