Он наблюдал всю схватку от начала до конца, и его удивление воинским мастерством и храбростью юноши было безграничным. Пожалуй, этот скифский царевич мог бы стать ему верным другом и соратником.
– Я тебе признателен, – продолжил он разговор, разминая затекшие ноги. – Знаешь, какое сейчас у меня самое страстное желание? Ответить тебе тем же. И, клянусь Дионисом, я никогда ничего не забуду и постараюсь вернуть долг с лихвой. Вот тебе моя рука.
Посмотрев исподлобья на Митридата, юный скиф молча пожал протянутую руку и без разбега, одним прыжком, вскочил на спину саврасого.
– Поторопись, скоро стемнеет. Путь неблизок,– коротко сказал он, тревожно осматривая кромки обрывов балки – появись там вражеские лучники, за их жизнь нельзя будет дать сломанной стрелы.
Митридат собрался быстро, и вскоре они скакали по степи, ведя в поводу коней разбойников. Солнце еще не скрылось за горизонтом, но грязно-оранжевые тучи постепенно размывали его огненный лик, и равнина, иссушенная летним зноем, казалась огромным бездымным костром, от которого раскалился докрасна небосвод.
Охотничий лагерь они заметили по многочисленным дымным столбам, подпирающим предзакатное небо. Но еще раньше соколиный взор Савмака отметил необычное оживление, царившее на равнине куда ни кинь взглядом. Небольшие отряды всадников разлетались по степи, будто круги от брошенного в воду камня. Похоже, встревоженный долгим отсутствием Савмака и Митридата, царь Боспора снарядил поисковые группы.
Один из таких отрядов, заметив юношей, с гиком и разбойничьим свистом помчал им навстречу.
– Царевич! – обратился к Савмаку рыжекудрый миксэллин, отпрыск знатного рода, лохаг Пятой Мирмекийской фаланги. – Дурные вести… – он замялся, подыскивая слова. – Прости, что принес их именно я… но таков приказ.
– Говори, – внутренне сжимаясь, кивнул Савмак.
– Гонец из Неаполиса Скифского… Умер царь Скилур. Ты должен ехать… Скорблю вместе с тобой… – миксэллин низко склонил голову, не решаясь посмотреть на царевича.
Не сказав в ответ ни слова, Савмак медленно зарысил в направлении лагеря. Митридат с сочувствием вздохнул и попустил поводья. Конь понтийского царевича, видимо почуяв внутреннее состояние хозяина, нехотя перешел на небыстрый бег. Перед мысленным взором Митридата, заслонив необъятную степь, всплыло лицо отца. Широко открытые глаза Митридата Евергета казалось буравили мозг сына. И они взывали о мести.
ГЛАВА 4
Царь скифов, или, как они себя именуют, сколотов, Скилур почил на рассвете… Уже пятый день в Неаполисе траур, варвары ходят в обносках с исцарапанными согласно обычаю лицами. Многие прокалывают левую руку стрелой, а личные телохранители царя отрезали по кусочку уха. Среди жен и наложниц плач и стенания. Трудно сказать, из-за чего более: то ли потому, что жаль своего повелителя, то ли по причине более веской и значимой для одной из них – по древним законоуложениям несчастная, на которую падет жребий, будет похоронена рядом с мужем…
– Бр-р! – содрогнулся придворный эмпор царя Скилура эллинский купец Евмен. – Варварская страна, варварские обычаи… Что меня здесь держит? – он в горестном недоумении покачал головой, отхлебнул добрый глоток вина и снова приналег на стилос.
«Впрочем, может так случиться, что на этот раз обойдется без человеческих жертв. Насколько я знаю, Палак и Зальмоксис воспротивились жрецам и части старейшин, настаивающих на точном соблюдении древнего обряда. Видимо, сказывается эллинское воспитание…»
Евмен отложил в сторону исписанный пергамент и взял чистый. От непривычных для него литературных трудов ломило кисть руки, а на лбу выступила испарина. Придворный эмпор взялся за стилос не по своей воле, а для того, чтобы составить тайное донесение херсонеситам, чьим агентом он был уже много лет.
«Уже почти закончены приготовления к похоронам: тело царя набальзамировали и покрыли воском, резчики по дереву вызолотили погребальную колесницу, каменных дел мастера вывели свод мавзолея, где положат Скилура, жрецы отобрали для поминальной тризны бычков и коней, а энареи посадили в клетку одного из сторожевых псов. Его кормят до отвала, чтобы заколоть у входа в гробницу. Теперь ждут только номархов и царя роксолан Тасия, друга и союзника Палака; по их прибытию похоронная процессия отправится по городам и землям Скифского царства – подданные Скилура должны проститься с ним и проводить в последний путь. Исходя из вышесказанного, думаю, что скифы не будут тревожить Херсонес по меньшей мере до весны следующего года».
Эллинский купец смахнул с чела капли пота, облегченно вздохнул и, скатав пергаментные листики в тонкую трубочку, запихнул их в пустотелый посох из обожженного дерева. Затем, расплавив над жаровней с пылающими древесными углями свинец, залил им отверстие и с довольным видом поставил свое произведение в угол. Завтра эта невзрачная с виду палка, на самом деле из-за свинца достаточно грозное оружие, отправится вместе с купеческим караваном в Ольвию, откуда на таврской биреме поплывет в Херсонес.
Когда Евмен вышел из дома, Неаполис уже проснулся. Но было удивительно тихо и безлюдно на его улицах, и только псы грызлись из-за невзрачной с виду суки, наблюдавшей с удовлетворенным видом, как ее ухажеры полосуют друг друга острыми клыками. Разогнав пинками собачью свору, купец направил стопы к царским амбарам, где скрипели колеса и была слышна негромкая перебранка слуг и наемных воинов охраны будущего торгового каравана – несмотря на траур, он обязан был продолжать отправку скифской пшеницы на склады Ольвии, откуда ее повезут на осенний хлебный эмпорий.
Придворный эмпор почившего царя Скилура уже было свернул в проулок, сокращавший дорогу к амбарам, как вдруг его взгляду открылось нечто такое, от чего ему сразу расхотелось заниматься набившими за последний месяц оскомину хлебными делами.
С того места, где он стоял, была хорошо видна площадь у главных ворот скифской столицы, куда въезжала небольшая группа всадников, судя по пестрым значкам-вымпелам на копьях, воинов Боспора. Такие гости теперь, после заключения мирного договора с Перисадом, не были в диковинку. Однако проницательного Евмена поразило другое – боспорцев встречал сам Зальмоксис, принаряженный в лучшие одежды. А достаточно хорошо зная затворнический характер военачальника скифских катафрактариев, и на большие царские приемы хаживавшего весьма редко, Евмен уверился в мысли, что эти гости – люди не простые, может быть даже посольство самого повелителя Боспора. Впрочем, такую возможность купец отмел сразу – чужестранных посланников обычно встречали старейшины или скептухи, но уж ни в коем случае не второе теперь после Палака лицо скифского царства. А когда предводитель боспорцев спешился и обнялся с Зальмоксисом, Евмен, ни мало не раздумывая и не смущаясь не свойственной его положению и комплекции прыти, едва не бегом припустил к воротам, куда постепенно начал стекаться и праздношатающийся городской люд.
