– Что же с ними случилось?
– Вероятно, они были… рециркулированы. Как тот человек с косой.
– Коса… – Сквозь густой полумрак я пристально поглядела на Джонни. – Так он был кибридом?
– Вне всякого сомнения. Картина саморазрушения, которую вы описали, очень характерна. Если бы мне потребовалось избавиться вот от этого своего кибрида, я поступил бы точно так же.
Мои мысли понеслись вскачь. Теперь я поняла, как мало знала… и какой была дурой.
– Значит, вас пытался убить другой ИскИн?
– Похоже на то.
– Но зачем?
Джонни развел руками.
– Возможно, чтобы стереть какой-то квант информации, который исчез бы вместе с моим кибридом. Допустим, я узнал что-то совсем недавно, а другой ИскИн… или другие… догадались, что это знание можно уничтожить, только выведя из строя мою периферию.
Я встала, прошлась по комнате и остановилась у окна. Теперь уже по-настоящему стемнело. В комнате были лампы, но Джонни, похоже, не собирался их зажигать. Да и я сейчас предпочитала темноту. Она смягчала ощущение нереальности происходящего. Я заглянула в спальню. Сквозь выходившие на запад окна в комнату проникали последние лучи света; смутно белела постель.
– Вы умерли здесь? – спросила я.
– Он, а не я, – мягко напомнил Джонни. – Да, он умер здесь.
– Но ведь вы помните то же, что и он.
– Полузабытые сны – не более. В моих воспоминаниях полно пробелов.
– Но вы знаете, что он чувствовал!
– Я знаю, что он чувствовал по мнению авторов проекта.
– Расскажите.
– О чем? – В темноте кожа Джонни казалась бледной, короткие локоны – совсем черными.
– Что чувствуешь, когда умираешь и когда рождаешься вновь.
И Джонни начал рассказывать. Его голос звучал мягко, почти напевно. Временами он переходил на английский, архаичный и оттого непонятный, но гораздо более приятный на слух, чем та мешанина, на которой говорят в наши дни.
Он рассказывал мне, что значит быть поэтом, одержимым стремлением к совершенству и куда более суровым к себе, чем самые злобные из его критиков. А критики были злобными. Его стихи отвергали, над ними смеялись, их называли вторичными и просто глупыми. Бедность не позволяла ему жениться на любимой женщине, однако он ссужал деньгами своего брата в Америке, лишая себя последней возможности обрести наконец материальную независимость. А когда его поэтический дар достиг расцвета и пришел краткий миг славы, он пал жертвой «чахотки» – болезни, которая унесла в могилу его мать и брата Тома. Его отправили в Италию, якобы «на лечение». Он понимал, что это означает на самом деле – одинокую, мучительную смерть в двадцать шесть лет… Он рассказал мне, какие испытывал муки при виде почерка Фанни на конверте, ибо малейшее движение причиняло ему боль. Рассказывал о преданности молодого художника Джозефа Северна, которого «друзья» поэта (покинувшие его в дни болезни) приставили к нему в качестве спутника и компаньона – Северн ухаживал за умирающим и оставался рядом с ним до самой кончины. Он рассказал мне об ужасе ночных кровотечений, о докторе Кларке, который пускал ему кровь и прописывал «физические упражнения и свежий воздух». И наконец, он поведал о полном разочаровании в Боге и беспредельном отчаянии, воплотившихся в сочиненной им самим собственной эпитафии, которая и была высечена на его могиле:
«Здесь лежит тот, чье имя написано на воде».
Снизу струился тусклый свет, едва обозначающий контуры высоких окон. Голос Джонни, казалось, плыл в воздухе, насыщенном ароматами южной ночи. Он говорил, как после смерти пробудился в той же кровати, в которой умер, и рядом с ним были верный друг Северн и доктор Кларк. Он знал, что его зовут Джон Китс, но никак не мог отделаться от ощущения, что и сам поэт, и его стихи ему просто приснились.
Иллюзии продолжались. Он вернулся в Англию и встретился с Фанни-которая-не-была-Фанни. Он был на грани безумия. Не мог писать. Между ним и самозванцами-кибридами росла стена отчуждения, участились приступы кататонии, сопровождавшиеся «галлюцинациями», в форме которых он воспринимал свое подлинное существование в качестве ИскИна в почти непостижимом (для поэта девятнадцатого века) Техно-Центре. И наконец, иллюзии полностью развалились. Он вышел из «Проекта Китс».
– По правде говоря, – тихо произнес Джонни, – эта зловещая затея все чаще заставляла меня вспоминать отрывок из одного письма, которое я – то есть он – отправил своему брату Джорджу незадолго до болезни:
«Разве не может быть так, что неким высшим существам доставляет развлечение искусный поворот мысли, удавшийся – пускай и безотчетно – моему разуму, как забавляет меня самого проворство суслика или испуганный прыжок оленя? Уличная драка не может не внушать отвращения, однако энергия, проявленная ее участниками, взывает к чувству прекрасного: в потасовке простолюдин показывает свою ловкость. Для высшего существа наши рассуждения могут выглядеть чем-то подобным: пусть даже ошибочные, тем не менее они прекрасны сами по себе. Именно в этом заключается сущность поэзии…»[37]
– Вы считаете «Проект Китс»… злом? – спросила я.
– По-моему, любой обман – зло.
– Похоже, вы стали Джоном Китсом гораздо в большей степени, чем думаете сами.
– Вряд ли. Отсутствие поэтического чутья даже в самой искусно разработанной иллюзии свидетельствует об ином.
Я огляделась вокруг. Темные тени темных вещей в темном доме.
– ИскИны знают, что мы здесь?
– Вероятно. Даже наверняка. Нет такого места, где Техно-Центр не мог бы меня выследить. Но бандиты и полицейские сюда не доберутся.
– Но ведь в Техно-Центре есть кто-то… какой-то разум… который хотел вас убить.
– Убить меня можно только в Сети. В Техно-Центре подобное насилие не допускается.
С улицы донесся шум. Я надеялась, что это голубь. Или ветер, несущий мусор по булыжной мостовой.
– Как Техно-Центр отреагирует на то, что я здесь? – спросила я.
– Представления не имею.
– Эта модель… она засекречена?
– Как вам сказать… Считается, что все это вообще не касается человечества.
Я покачала головой, забыв, что Джонни меня не видит.
– Вы воссоздаете Старую Землю… заселяете ее воскрешенными людьми-кибридами – кстати, сколько их? Одни ИскИны убивают других, и все это нас не касается?! – Я едва не рассмеялась, но сдержалась. – Фантастика!
– Не спорю.
Я подошла к окну. Для стрелка, который, возможно, затаился где-то на темной улице, я представляла идеальную мишень, но сейчас мне было все равно. Я достала сигареты. После погони в снежных сугробах они отсырели, но одна все-таки зажглась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
