Дорога, прокалывая его, выходила на курганистый гребень. В лесу ручьисто журчился ветер. На стволах сохатых дубов золотою прозеленью узорились чешуйчатые плиты ржавчины. Где-то далеко стрекотала сорока. Она пролетела над дорогой, косо избочив хвост. Ветер сносил ее, и в стремительном полете летела она, накренившись, мелькая рябым опереньем.
Подкова, молчавший от самого хутора, повернулся к Ивану Алексеевичу, сказал раздельно (наверное, давно заготовив в уме эту фразу):
– На съезде постарайтесь, чтобы было без войны дело. Охотников не найдется.
– Понятно, – согласился Христоня, завистливо глядя на вольный полет сороки, и в мыслях сравнил бездумно-счастливую птичью жизнь с людской.
В Каменскую они приехали к вечеру 10 января. По улицам большой станицы шли к центру толпы казаков. Чувствовалось заметное оживление. Разыскав квартиру Мелехова Григория, Иван Алексеевич и Христоня узнали, что его дома нет. Хозяйка, дородная белобрысая женщина, сказала, что квартирант ушел на съезд.
– Где он, этот самый, стал быть, съезд? – спросил Христоня.
– Наверное, в окружном управлении или на почте, – ответила хозяйка, равнодушно захлопывая дверь перед носом Христони.
Съезд был в полном разгаре. Большая многооконная комната едва вместила делегатов. Казаки толпились на лестнице, в коридорах, в соседних комнатах.
– Держи за мной, – закряхтел Христоня, работая локтями. В узкую щель, образовавшуюся за ним, устремился Иван Алексеевич. Почти у самого входа в комнату, где происходил съезд, Христоню остановил один из казаков, – судя по выговору, низовской.
– Ты бы потише толкался, чебак! – язвительно сказал он.
– Пусти, что ль!
– Постоишь и тут! Видишь – некуда!
– Пусти, комарь, а то – к ногтю. Раздавлю, стал быть! – пообещал Христоня и, легко приподняв, передвинул мелкорослого казака, шагнул вперед.
– Ай да ведмедишше!
– Здоров, атаманец!
– Трясило добрый! На нем бы четырехдюймовые возить!
– Как он его посунул-то!
Казаки, стоявшие тесным гуртом, заулыбались, с невольным почтением разглядывая Христоню, бывшего на голову выше всех.
Григория нашли у задней стены. Сидя на корточках, он курил, беседовал с каким-то казаком – делегатом 35-го полка. Он увидел хуторян – и вислые воронено-черные усы его дрогнули в улыбке:
– Тю… каким вас ветром занесло? Здорово, Иван Алексеевич! Здорово живешь, дядя Христан!
– Здорова, да, стал быть, не дюже семенна, – посмеивался Христоня, забирая в свою полуаршинную ладонь всю руку Григория.
– Как там наши?
– Слава богу. Поклон прислали. Отец наказывал, чтоб приехал проведать.
– Петро как?
– Петро… – Иван Алексеевич неловко улыбнулся. – Петро с нашим братом не якшается.
– Знаю. Ну, а Наталья? Детишки? Припадало видеть?
– Все здоровы, кланялись. Батюшка-то обиду держит…
Христоня, поводя головой, разглядывал сидевший за столом президиум. Ему и сзади было видней всех. Григорий продолжал расспрашивать, пользуясь небольшим перерывом в заседании. Рассказывая про хутор, хуторские новости, Иван Алексеевич кратко передал о собрании фронтовиков, пославших его с Христоней сюда. Он начал было разузнавать, что и как происходит в Каменской, но в это время кто-то из сидевших за столом объявил:
– Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих шахтеров. Просьба – слухать со вниманием, а также порядок блюсть.
Среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как обрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения. Он говорил о предательской политике Каледина, толкающего казачество на борьбу с рабочим классом и крестьянством России, об общности интересов казаков и рабочих, о целях, которые преследуют большевики, ведя борьбу с казачьей контрреволюцией.
– Мы протягиваем братскую руку трудовому казачеству и надеемся, что в борьбе с белогвардейской бандой мы найдем верных союзников в лице фронтового казачества. На фронтах царской войны рабочие и казаки вместе лили кровь, и в войне со слетками буржуазии, пригретыми Калединым, мы должны быть вместе – и будем вместе! Рука с рукой мы пойдем в бой против тех, кто порабощал трудящихся в течение целых столетий! – гремел его трубный голос.
– С-с-сукин сын! язви его в почки!.. – восторженно шептал Христоня и так стискивал локоть Григория, что Григорий морщился.
Иван Алексеевич слушал, чуть приоткрыв рот, от напряжения часто мигал, бормотал:
– Верно! Вот это верно!
После делегата говорил, раскачиваясь, как ясень под ветром, какой-то высокий шахтер. Встал он, выпрямился, будто складной, оглядел многоглазую толпу и долго выжидал, пока утихнет гомон. Был шахтер этот вроде баржевого каната: узловат, надежно крепок, сух, отсвечивал зеленым – будто прокупорошенный. В порах лица его крохотными, несмываемыми точками чернела угольная пыль, и таким же угольным блеском томились соловые, обесцвеченные вечными потемками и черными пластами земляной утробы глаза. Он встряхнул короткими волосами, взмахом стиснутых в кулачья рук как кайло всадил.
– Кто на фронте ввел смертную казнь для солдат? Корнилов! Кто с Калединым душит нас? Он! – И зачастил, захлестнулся криком:
– Казаки!
Братцы! Братцы! Братцы! К кому же вы пристанете? Каледину охота есть, чтоб мы кровью братской опились! Нет! Нет! Не будет ихнего дела! Задавим, в бога, в потемки мать! Гидров этих в море спрудим!
– С-с-сукин сын… – Христоня, раздирая рот улыбкой, всплеснул руками и не выдержал, загоготал:
– Вер-на-а!.. Дай им взвару!
– Заткнись! Христан, что ты? Выкинут тебя! – испугался Иван Алексеевич.
Лагутин – букановский казак и первый председатель казачьего отдела при ВЦИКе второго созыва – жег казаков кровяными, нескладными, но бравшими за живое словами. Говорил председательствовавший Подтелков, его сменил красивый, с усами, подстриженными по-английски, Щаденко.
– Кто это? – вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.
– Щаденко. Командир у большевиков.
– А это?
– Мандельштам.
– Откель?
– С Москвы.
– А эти кто такие? – указывал Христоня на группу делегатов воронежского съезда.
– Помолчи хучь трошки, Христан.
– Господи божа, да ить, стал быть, любопытственно!.. Ты мне скажи: вон энтот, что рядом с Подтелковым сидит, длинный такой, он – кто?
– Кривошлыков, еланский, с хутора Горбатова. За ним наши – Кудинов, Донецков.
– Ишо разок спытаю… А вон энтот… да нет!.. вон крайний, с чубом?
– Елисеев… не знаю, какой станицы.
Христоня, удовлетворенный, замолкал, слушал нового оратора с прежним неослабным вниманием и первый покрывал сотни голосов своим густым октавистым «верна-а-а!..».
После Стехина, одного из казаков-большевиков, выступил делегат 44-го полка. Он долго давился вымученными, шершавыми фразами; скажет слово, как тавро поставит в воздухе, – и молчит, шмурыгает носом; но казаки слушали его с большим сочувствием, изредка лишь прерывали криками одобрения. То, что говорил он, видимо, находило среди них живой отклик.
– Братцы! Надо нашему съезду так подойти к этому сурьезному делу, чтоб не было народу обидно и чтоб покончилось оно все тихо-благо! – тянул он, как заика. – Я к тому говорю, чтоб обойтиться нам без кровавой войны. И так три года с половиной мурели в окопах, а ежели, к тому сказать, ишо доведется воевать, то казаки уморились…
– Правильна-а-а!..
– Совершенно верно!
– Не хотим войны!..
– Надо договориться и с большевиками, и с Войсковым кругом!
– Миром надо, а не абы как… Нечего шаровариться!
Подтелков громил кулаками стол – и рев смолкал. Вновь, потрагивая сибирьковую бородку, тянул делегат 44-го полка:
– Надо нам послать своих от съезда депутатов в Новочеркасск и добром попросить, чтобы добровольцы и разные партизаны уходили отсель. А большевикам у нас то же самое делать нечего. Мы со врагами рабочего народа сами сладим. Чужой помочи нам покеда что не требуется, а как потребуется, – мы их тады попросим оказать нам помочь.
– Не к делу этакая речь!
– Верна-а-а!
– Погоди, погоди! Что «верна»? А ну как они нас прижмут на склизком, а тогда – проси помочи. Нет, пока поспеют каныши, так у бабушки не будет и души.
– Свою власть надо исделать.
– Курочка в гнезде, а яичко ишо… просто бог! То-то народ глупой!
После делегата 44-го полка сыпал призывно-горячие слова Лагутин. Его прерывали криками. Поступило предложение устроить перерыв на десять минут, но сейчас же, как только восстановилась тишина, Подтелков кинул в жарко согретую толпу:
– Братья-казаки! Покуда мы тут совещаемся, а враги трудового народа не дремлют. Мы все хотим, чтобы и волки были сытые, и овцы целые, а Каледин – он не так думает. Нами перехвачен его приказ об аресте всех участников вот этого съезда. Сейчас этот приказ будет прочитан вслух.
