Я ответил:
— Вы очень примитивно представляете нас. Ведь парашютисты прилетают к нам с пропуском, без которого мы их встретили бы так же, как встретили вас. Выпрыгнув же совершенно тайно, вы могли иметь больше шансов пробраться в наш лагерь. Убить меня или кого из моих помощников вам могла бы представиться большая возможность, но уйти после этого живым из незнакомой, весьма трудно проходимой местности вам бы, несомненно, не удалось.
После небольшой паузы я спросил:
— А знаете ли, господин К., вы и ваше начальство, что первомайские флаги в 1942 году под Гутивлем и взрыв кинотеатра с эсэсовцами в Микашевичах также имеют к нам некоторое отношение?
Допрашиваемый вздрогнул и, побледнев, откинулся к стене, словно внезапно им овладело обморочное состояние. Мне пришлось переждать несколько минут, пока он справился со своим волнением. Я смотрел и ждал, что еще интересное может сообщить этот гестаповец. Но он молчал. Наконец он тихо, слегка заикаясь, заговорил:
— Да мы прыгали почти одновременно, навстречу Друг другу. Ваша радистка, кажется Быкова ее фамилия, была права. Она еще в Лепеле в октябре 1941 года мне заявила, что взять вас живым мне не удастся. Я пытался опровергнуть утверждение этой упрямой женщины в течение всей зимы.
— Агроном? — спросил я его в упор.
Диверсант молчал, лицо его покрывала прозрачная желтизна. Мне стало ясно, почему так удручающе подействовал на гестаповца мой последний, по существу совершенно невинный вопрос. Но в кармане у меня была радиограмма с указанием сохранить диверсанта и отправить на один из партизанских аэродромов, куда будет выслан самолет из Москвы.
— Что же, — сказал я, — принимая во внимание вашу опытность в диверсионной работе и наше длительное знакомство, мы оставим вам жизнь и отправим вас на самолете в Москву в распоряжение нашего командования. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от вашего собственного поведения.
На следующий день мы направили пленного на аэродром, на который в ближайшую ночь должен был прилететь самолет с посадкой, По пути следования к аэродрому К. еще два раза пытался бежать, невзирая на кандалы. В одном из партизанских отрядов, где диверсанта посадили под арест вместе с перебежчиком мадьяром, К. пытался склонить к побегу этого мадьяра, суля ему золотые горы в награду. И только когда пленного ввели в самолет и закрыли за ним дверь, он во всеуслышание заявил: «Ну, теперь капут».
Однако, как я узнал несколько позже, гестаповец снова перестроился, как только прибыл в Москву: он начал систематически отрицать все показания, сделанные у нас на допросе, в том числе и написанные им собственноручно. Он заявлял, что все эти показания были им даны под угрозой казни и не соответствуют действительности на самом же деле он-де, мол, добивался связи с отрядом с единственной целью бить немцев под руководством полковника.
Только спустя месяц ко мне в землянку был доставлен небольшой узелочек со всем тем, что удалось нашим людям получить на квартире К. по его записке. В узелке оказалось три книги: два приключенческих романа и руководство по радиотехнике, несложные инструменты электромонтера, паспорт с пропиской в Варшаве и некоторые другие, не имевшие большого значения бумаги.
Но, перелистывая одну из книг, я обнаружил свидетельство о расторжении брака, в котором был завернут большой групповой фотоснимок. В переднем ряду красовалась и физиономия К. Судя по обстановке помещения, украшенного большим портретом Гитлера и огромной свастикой, сплетенной из еловых веток, а также по экспонатам, разложенным на столах, нетрудно было заключить, что на снимке была зафиксирована берлинская шпионско-диверсионная школа.
В другой книге я обнаружил шесть писем, несколько открыток и одну старую, поблекшую от времени семейную фотографию. Письма относились к 1933–1935 годам. Все они были написаны по-немецки одним и тем же почерком. Какая-то Матильда Фойерберг писала их своему брату Генриху. В письмах описывалась отцовская усадьба, жизнь города Фишхаузена и его окрестностей. Я никак не мог понять, почему этот человек, избравший шпионаж своей профессией, хранил эту сентиментальную переписку.
Но вот еще и еще, в пятый и десятый раз рассматривая семейный снимок и пристально вглядываясь в лицо мальчугана, сидевшего на коленях отца, по виду немецкого чиновника лет сорока, я обнаружил, что левый глаз мальчика косил. Может быть, так лишь показалось, но нет, я не ошибся.
На обратной стороне фотографии мелкими печатными буквами было написано: «Фишхаузен, 1907», а внизу нетрудно было прочесть полустертую надпись «Фойерберг». Мне стало до боли обидно: да, я поймал Яна К., но Генрих Фойерберг меня почти опутал, заставив в течение полутора месяцев верить в то, что он не Генрих, а Ян.
В первой части своих последних показаний он рассказал мне только о работе, не открыв того, кто он по национальности.
Специально сформированная нами группа людей была послана через линию фронта. С ней были отправлены документы Фойерберга.
Фотографии, предъявленные долгое время запиравшемуся диверсанту, явились последним ударом, позволившим нанести Генриху-Яну полное моральное поражение. Гестаповец сдался окончательно, дав исчерпывающие показания обо всем, что интересовало наше командование.
17. Подарок эсэсовцам
В 1944 году мы встречали раннюю весну. Небольшой снег, выпавший в начале февраля, к концу месяца растаял. В середине марта на солнцепеке появилась первая зелень.
Лес с каждым днем оживал и переполнялся голосами певчих птиц. Но как радовалась душа, когда эти разноголосые писки и чириканья перекрывались по утрам звуком мощного контрабаса советской артиллерии, открывавшей канонаду на близких подступах к пойме реки Припяти.
Упорно сопротивляясь, оккупанты непрерывно подбрасывали резервы, поспешно строили укрепления в районе Пинск — Кобрин.
Во второй половине февраля несколько дней подряд стояли еще крепкие морозы. Закованные льдом болота и канавы позволяли передвигаться на автомашинах. Была возможность пройти по болоту с тяжелой техникой, включая средние танки. Мы тогда очень опасались, что гитлеровцы, серьезно подготовившись, предпримут против нас карательные экспедиции. Имевшиеся у нас автомашины, захваченные в разное время у оккупантов, мы привели в состояние готовности и сами испробовали на них прочность льда на канавах. Однажды я и сам поехал на автомашине в один из своих отрядов, расположенных на краю болота. Партизаны, не видевшие автомобиля на наших болотах, были всполошены. Мы неслись по покрытому прочным льдом лугу. Встречные срывали с плеч винтовки, хватались за автоматы, но, увидев красный флажок на радиаторе, опускали оружие и давали дорогу машине.
Но противник упустил и это благоприятное для передвижения по болотам время. В марте болота покрылись водой и стали для врага недоступными. Гитлеровцы были вынуждены ограничиться профилактикой. Они обложили нас плотным кольцом специально подобранных частей, чтобы затруднить нам проведение боевых операций.
В одном месте сухой материк острым клином вдавался далеко в болото в районе наших владений. Почти на самом конце этого клина было когда-то промышленное местечко. Винокуренный завод и паровую мельницу оккупанты не смогли использовать для нужд армии, эти предприятия давно были выведены из строя советскими патриотами. Большая часть людей, работавших на них, ушла в партизаны.
Долгое время это местечко являлось фактически партизанским форпостом за пределами болотистых просторов. В марте гитлеровцы заняли территорию бывшего завода и разместили здесь карательный батальон войск СС, который и стал как бы контрольной заставой оккупантов, стремившихся не выпустить нас из болот. На открытой площадке они собрали несколько стандартных бараков для солдат и штаба батальона.
Телегин не раз пытался подобраться к баракам ночью и поджечь их, но это оказалось невозможным. Кроме постов и секретов, охрану несли здесь еще и специально обученные собаки. Однако Валентин не отказывался от мысли преподнести какой-нибудь сюрприз эсэсовцам, разместившимся по соседству с нашей базой, и однажды вечером ко мне явилось шесть человек: Телегин, Саша Шлыков, Нина Осокина, Александр Мирсков, Милетин и Сотников. Слово было предоставлено инициатору.
— Мы пришли к вам, товарищ командир, с большой просьбой, — начал Телегин, переминаясь с ноги на ногу, и замолчал. Видно было, что он затруднялся изложить сущность вопроса.
— Ну, чего же остановился? — сказал я одобряюще. — Раз притащил с собой целую делегацию, значит задумал серьезное дело?
Делегаты тоже бросили на Телегина ободряющие взгляды, и он продолжал:
— Разрешите нам, товарищ командир, вашу матку серую взять для нашего дела.
