Николай Тимофеевич (садится). Черт… неужели мне… мне все-таки повезло?
Лидия Алексеевна (улыбаясь). Повезло.
Николай Тимофеевич. Значит, пронесло?
Врач-фтизиатр (улыбаясь). Значит, пронесло.
Николай Тимофеевич. А почему же сейчас РОЭ тридцать пять?
Лидия Алексеевна. И это знаете, Серьмягин! Ну, Нина! И что за любознательный больной!
Врач-фтизиатр. Этот анализ, Серьмягин, к нашей фтизиатрии прямого отношения не имеет. Со стороны легочной патологии у вас все анализы — норма. Может быть, у вас ОРЗ было, когда кровь брали, или воспаление миндалин…
Лидия Алексеевна. Ложитесь, я вам аппендикс пощупаю, на всякий случай.
Врач-фтизиатр. Не надо, Лидия Алексеевна. Вчерашний общий анализ крови — абсолютная норма, РОЭ — двенадцать. (Достает из папки и покалывает анализ.)
Николай Тимофеевич. Выходит, я уже совершенно здоров?
Лидия Алексеевна. Выходит, практически здоровы. Живите. Поздравляю вас!
Врач-фтизиатр. Только вам надо беречься.
Николай Тимофеевич. И значит, я могу идти домой?
Врач-фтизиатр. Хоть сейчас. Только перед уходом зайдите ко мне. Я дам вам несколько рекомендаций и назначу поддерживающие курсы на весну и на осень.
Лидия Алексеевна. А тебя, Аркаша, я попрошу после обхода зайти ко мне. Твой снимок сейчас профессор смотрит.
Врач-фтизиатр. Поздравляю вас, Серьмягин. И чтобы никогда не курить. Уважаемый профессор Эйнес говорил, что курить туберкулезнику — это все равно что ковырять рану ржавым гвоздем.
Медсестра. Поздравляю вас, Серьмягин.
Николай Тимофеевич. Спасибо, Ниночка! Вот что значит наша советская медицина — мертвяка на ноги поставила! Верно, браток Аркаша?
Аркадий. Верно.
Николай Тимофеевич. А между прочим, Ниночка, вы сегодня замечательно выглядите!
Медсестра (поправляя прическу). Разве? Спасибо.
Уходят. Пауза. Потом Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч как-то боком идет к двери.
Аркадий. Поздравляю вас, Николай Тимофеевич.
Николай Тимофеевич (хочет уйти). Спасибо.
Аркадий. Николай Тимофеевич, вы сейчас выписываетесь, а я, наверно, здесь еще проваляюсь. У меня к вам просьба — мне некого больше попросить: зайдите к ней в общежитие, я дам адрес дам, пусть хоть под окно придет, если сможет. Скажите, что я на нее только посмотреть очень хочу. Сейчас как раз восемь месяцев должно быть. Только вы не говорите, что вы из больницы, а то она испугается говорить с вами. Скажите ей, что я на нее не сержусь, что я знаю, как ей самой тяжело и какая она хорошая. И еще, я вам телефон один дам, это на работу, позовите Дралова, скажите, что вы от Аркадия, что конструкцию я упростил, на днях постараюсь переслать ему чертежи. И скажите ему, чтобы он жал на шефа до упора и что я уверен, что победа за нами. (Пауза.) Сейчас я вам адрес ее напишу и рабочий телефон Дралова. А потом уже пойду свой приговор выслушаю. (Пауза.) Вот куда только ручку задевал?
Николай Тимофеевич. Извини, живот что-то…
Быстро уходит. Снова возникает бесшабашная цыганская песня. Громкий голос м е д с е с т р ы издалека, который сначала приближается, потом удаляется: «Больные, проходите на поддувание в процедурный!»
А р к а д и й пишет, кладет листок на подушку Н и к о л а ю Т и м о ф е е в и ч у, причесывается и уходит.
Голос медсестры. В процедурный на поддувание! А ну поддуваться-надуваться!
В палату осторожно заглядывает Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч. Увидев, что никого нет, он вбегает, быстро лезет под кровать. Собирает на полу из кусков сберегательную книжку, аккуратно складывает все клочки в конверт, берет завещание, читает, морщится, рвет, ищет, куда бы бросить клочки, и тоже прячет их в карман. Убегает. Сцена пуста.
Голос медсестры. Кто еще не поддувался? Проходите в процедурный. Быстрее! Поддуваться-надуваться!
Голос другой медсестры (издали). На прогулку, собирайтесь на прогулку… На прогулку-у-у…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В палату вбегает т е т я Д у с я с большой сумкой. Она открывает тумбочку Н и к о л а я Т и м о ф е е в и ч а и начинает сгребать из нее бутылки с соками, банки с компотом и медом к себе в сумку.
Голос медсестры. На прогулку… Одевайтесь теплее — сыро-о… На прогу-у-улку-у-у!..
В палату входит А р к а д и й. Он мрачен. Медленно проходит по палате и садится на свою кровать. Т е т я Д у с я орудует в тумбочке Н и к о л а я Т и м о ф е е в и ч а. Пауза.
Аркадий (он словно бы только что заметил т е т ю Д у с ю). Вы что, тетя Дуся?
Тетя Дуся. Какой человек, и-и, какой человек сердешный! Сразу видать, начальник, видать птицу по полету. «Бери, говорить, Дусенька, чаво ни на есть у мене у тунбочке. От мене. За твою природную доброту и ласку, говорить». А нешто у мене сердца нет, в самом деле? Иссохлося вся, на вас глядючи. На краю самой погибели ходите, нешто не знающая? А что в женской-то отделении работать? Разве там скажуть — бери, дескать, усё из тунбочки, Дусенька? Баба — она расчетная, уся, уся из себя скаредная. Какие вон сахар больнишный копять, а потом домой заворачивають, увесь до куска. А такой ни одной не сыщется, шоб за доброту мене уважила и сказала: бери усё у тунбочке, Дусенька. (Она уже набрала полную сетку, повертела в руках вазу с цветами, вылила из вазы воду, сунула в сетку и вазу, потом повертела в руках цветы и тоже сунула в сетку.) Ты, часом, ничего евойного к себе не прибрал? (Открывает тумбочку А р к а д и я — она пуста.) Кажись, ничаво. Вот и ладна. Оно усё мене завещано. На добрую память. И сказано было: «Бери, Дусенька, у мене из тунбочки усё, чаво тама не сыщешь…» У мене ведь дочери тридцати пяти годков от роду, а усё не замужем. И даже унучочка нет. А унучочка ажно до страстей охота. Усе говорить — с лица она не вышла. Уся прелесть, уся красота — у форсу. Намедни ей шубейку состроить обещалась из доподлинного меху. А какие мои средства?
Аркадий. Да, тетя Дуся, «и под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба, — свое счастье, свои мыши, своя судьба…».
Тетя Дуся. Енто ишшо чаво? Какие-такие мыши? Тут мышов не водится. Али видал? В санаэсенцию надо жалиться.
Аркадий. Нет, не видел. Это так. Одного поэта стихи.
Тетя Дуся. Ах, стихи! Тогда можно не жалиться. (Подходит к кровати С е р ь м я г и н а и начинает сворачивать постель с матрацем.) Глядь-ка, бумагу Тимофеич оставил. Может, для какову делу нужна ему будить? (Бежит к двери.)
Аркадий. Это моя записка, тетя Дуся. Дайте сюда. А что, разве он уже… совсем ушел?
Тетя Дуся (отдает записку). Говорят тебе, домой понёсси. Так по коридору нёсси, так нёсси, чуть мене с ног не сшибил! А как наскочил, так не остановился, только на бегу крикнул: «Забирай, мол, Дусенька, усё мое с тунбочки. От мене». Да нешто с тобой не простился? Вы ведь, кажись, не разлей вода были.
Аркадий. Нет. Ничего не сказал.
Тетя Дуся. Знать, поспешал очень. Сестры-хозяйки дожидаться не стал — прямо у халате на двор побег. Мене и то не заметил, как наскочил. Ужо крикнул: «Бери, мол, Дусенька, усё у тунбочке». Он завсегда меня Дусенькой называл. Какой человек сердешный. (Утирает глаза подолом халата.)
Аркадий. Это точно, что он уже совсем выписался?
Тетя Дуся. Куды уж точнее. Сама у окне видала. Так у халате и у тапках к таксе и побег. Ну а ты-то когда от нас уйдешь?
Аркадий. Уйду… когда-нибудь.
Тетя Дуся. Ну ладно, лежи, я ведерко сичас принесу мусорочек прибрать. (Заглядывает под кровать.) Да здеся чисто вроде бы будто. А что бумаг понакидано было? Примерещилось нешто?
Аркадий (вертит у руках записку). Тетя Дуся…
