Линкор подбросило вспухшим у него под носом водяным гейзером. Ракета взорвалась на метр ниже ватерлинии, почти оторвав многотонный кованый форштевень.
Еще десять самолетов кружились в небе над эскадрой, ожидая команды и выбирая цель.
Шульгин подождал, когда коммодор в достаточной мере проникнется сутью происходящего. Потом почти силой забрал у него бинокль.
– Прикажете продолжать?
– Это черт знает что такое! – пробормотал Гуденефф сведенными судорогой губами.
– Отнюдь. Обыкновенные 533-миллиметровые торпеды, несколько нестандартно используемые. Ваши «торникрофты», атаковавшие в Кронштадте в девятнадцатом году Балтфлот и без объявления войны, и без предупреждения о том, что скоростные катера могут нести торпеды, тоже показались кое-кому дьявольским оружием. Насколько я помню, они целились в «Нарову», которая имела на борту больше трех сотен мин заграждения. К счастью, не попали. А если бы попали? Взрывом бы снесло полгорода. С многочисленным мирным населением. А ведь ваше правительство даже большевикам постеснялось тогда войну объявить, не то чтобы о женщинах и детях подумать…
Сашка подождал немного, но коммодор ничего ему не ответил.
– Так что? Сдадимся или будем упражняться дальше? У летчиков в запасе еще десять таких торпед, а не хватит, так до берега пять минут лету… И еще двадцать, чтобы вернуться с новым грузом.
– С победой, ваше высокопревосходительство! – воскликнул командир «Генерала Алексеева» каперанг Остелецкий, прославивший себя тем, что три года командовал наиболее боеспособным кораблем белого флота – крейсером «Кагул» («Генерал Корнилов») и захватил дерзкой десантной операцией летом девятнадцатого года Одессу, высадив прямо в центре города с борта своего крейсера драгунский полк. При десятикратном превосходстве красных сил.
Он первый увидел, как английские линкоры спускают с гафелей «Юнион Джеки» и послушно поворачивают к норду, подчиняясь жужжащим над ними злобным осам капитана Губанова. Флагман флота «Эмперор оф Индиа», неся на одном из уцелевших фалов трехфлажный сигнал международного свода «Сдаюсь», шел параллельно своим кораблям, собственным примером подтверждая необходимость прекратить сопротивление. Для избитых линкоров близкий берег был сейчас единственно желанным местом спасения. Вернуться обратно через все Черное море не рассчитывал уже никто.
Колчак раздраженно ударил биноклем о поручень мостика. (Русские адмиралы вообще отчего-то любили использовать бинокли для самовыражения. Если верить Новикову-Прибою, то адмирал Рожественский за время похода к Цусиме разбил их штук двадцать.)
– Это не моя победа! То, что происходит, зависит не от меня.
– Напрасно вы так, Александр Васильевич. Победа ваша. Подумайте просто. Вы – флотоводец. Прочие люди, как бы они ни были отважны и талантливы, в вашем подчинении. Раз вы сочли возможным принять командование флотом, то все остальные его чины только исполняли свой долг в меру талантов, образования и должностей. Включая и этих… господ, которые нам очень помогли. Ведь так?
– Не могу спорить. Помогли. И самой жизнью я обязан только им.
– Вот видите… А сейчас вы становитесь настоящим комфлота. У вас под командой теперь будет шесть современных линкоров и еще не совсем плохие броненосцы. Ни один русский адмирал не имел в своем распоряжении такой силы… Даже Эссен.
Веселый тридцатишестилетний каперанг к жизни относился легко. Ни разу не изменив убеждениям, он с самого семнадцатого года делал только то, что подсказывали ему долг, совесть и чувство вкуса.
Умел находить общий язык и с остервеневшими, не знающими, чего они хотят, «революционными матросами», и с представителями германских оккупационных войск, и с адмиралами Антанты. И его крейсер сохранял боеспособность все эти штормовые годы. И экипаж изъявлял лояльность своему командиру. А самое смешное – капитулировавший сейчас «Эмперор оф Индиа» поддерживал его крейсер огнем во время экспедиции на Одессу. Командир же линкора, коммодор Гуденефф, отличный моряк и во всех отношениях приятный человек, глубоко удивил и обидел Остелецкого. Когда после взятия Одессы они в кают-компании «Эмперора» отмечали победу, Павел Александрович искренне наслаждался обществом морских джентльменов, старался соответствовать принятым среди них манерам, острил, угощал всех асмоловскими папиросами и симферопольской водкой, сам налегая на отличный гибралтарский херес. Вечер, на его взгляд, удался вполне. А вот когда тот же Гуденефф выбрал момент, уже перед рассветом, и непонятно зачем, из деликатности или из подлости, вполголоса сообщил «Dear first Class Commodores», что на кораблях его величества каждому офицеру положено по две порции виски и по две порции вина и следует всегда посматривать, чтобы буфетчик не обманул, капитан испытал неизвестное ему ранее чувство глубокого унижения. Он точно помнил, что хереса выпил рюмок двадцать (маленькие были рюмки), не понял только одного – правильно ли поступил, не врезав тут же симпатичному коммодору в харю, а, напротив, предложил столь скудно обслуживаемому капитану добавить у себя на «Кагуле».
Но уж теперь-то он своего не упустит, специально поднимется на линкор в ту же кают-компанию и заставит уже военнопленного буфетчика угощать королевским вином весь офицерский состав русского флота без всяких норм. Оказывается, не советские коммунисты первыми придумали унижающую человеческое достоинство «пайку».
– Вы что же, считаете, захваченные корабли мы возвращать не станем? – спросил Колчак.
– Решение, наверное, за вами. Как скажете, так и будет… Однако я не представляю, чего ради мы им будем свои трофеи отдавать. Японцы, став союзниками, все равно возвратить хоть что-нибудь из захваченных наших кораблей не пожелали. И «Варяг», и «Пересвет», и «Полтаву» за приличные деньги продали. Вы собираетесь быть благороднее?
Колчак, похоже, задумался. А над чем? Впервые в известной адмиралу военной истории британские линкоры спускали перед противником стеньговые боевые флаги.
– Мичман, – обратился он к Белли, – передайте по флоту: эсминцам и «Пантелеймону» сопровождать бывшие английские линкоры в Южную бухту. Экипажи свести на берег, замки с орудий снять. Десантные партии высадить на корабли немедленно. Радиорубки опечатать. Остальной эскадре следовать за мной. Вас, господин капитан первого ранга, я назначаю младшим флагманом эскадры. Сам сейчас перейду на «Эмперор». И действуем по плану.
Колчаку не терпелось ощутить себя победителем в полной мере, ступить на мостик настоящего сверхдредноута, почувствовать его своим. Что бы ни говорили и ни писали последующие историки флота, балтийские «Севастополи» и черноморские «Императрицы» на настоящие линкоры не тянули. Тонкая броня, малый ход, не слишком удачное расположение артиллерии. А вот теперь посмотрим. Флотоводец только тогда может в полной мере проявить свой талант, когда у него в руках подходящий инструмент. Паганини, играющий на самодельной балалайке, вряд ли вошел бы во всемирную историю искусств.
На английских кораблях достаточно мрачная, но и торжественная поцедура похорон погибших в море не соблюдалась. Почти девяносто трупов снесли в холодное, с цементным полом помещение судовой бани с расчетом отправить позже тела на родину или захоронить их в какой-нибудь твердой земле.
«Эмперор оф Индиа» шел через море, по-прежнему неся на гафеле британский флаг. За ним на расстоянии кабельтова следовала «Валгалла», которая вместо положенных по проекту полутора тысяч пассажиров приняла с подошедших транспортов в свои каюты, салоны, ресторанные залы, в приспособленные для перевозки войск трюмы и даже прямо на палубы почти две дивизии полного состава с вооружением и положенной по штату артиллерией.
А еще в трех милях позади разрезали веселую черноморскую волну «Генерал Алексеев» и «Евстафий» с «Иоанном».
На рассвете следующего дня, когда сероватые сумерки чуть-чуть только собрались розоветь, «Эмперор» начал втягиваться в устье Босфора. Разоруженные после войны береговые батареи никому больше не угрожали, тем более что британский флаг и силуэт своего линкора наблюдатели, на всякий случай несшие службу на бетонных фортах Ускюдюра, узнали издалека.
Колчак, почти сутки без сна простоявший на мостике, подкреплявший свои силы только густым как деготь чаем пополам с ромом и разговорами по радио с капитаном Воронцовым, испытывал сейчас странное чувство. Как если бы девушка, в которую он был страстно влюблен, сбежавшая много лет назад с заезжим гусаром, вдруг вернулась к нему и упала на колени, моля о прощении и уверяя в вечной любви.
Волнующе, в чем-то даже лестно, может потешить гордость, но и бесконечно тоскливо, бессмысленно, вместо радости вызывает скорее сожаление о напрасно потерянной жизни…
