Оставшись один в нише окна, кардинал на миг замер неподвижно. Сквозь слезы, застилавшие ему глаза, он горестно смотрел на небо. Потом простер ввысь дрожащие руки, как будто взывал к милосердию божьему. Всемогущий боже! Знания человеческие бренны и ничтожны, даже врач отступился, устыдившись своей беспомощности. Сотвори чудо, о господи, яви дивное, неизреченное могущество твое! Сотвори чудо, сотвори чудо, господи! Старец молил о чуде со всем пылом верующего христианина, он настойчиво требовал его и по праву владетельного князя, оказавшего важную услугу небесам, посвятив всю свою жизнь церкви. Он молил о чуде, дабы не прекратился их древний род, дабы его последний мужской потомок не погиб злой смертью, но мог сочетаться браком с возлюбленной своей Бенедеттой, которая рыдала и сокрушалась у смертного ложа. Чуда, чуда! Ради этих дорогих детей! Ради того, чтобы возродился их род и прославилось навеки их имя! Ради многих грядущих поколений доблестных и верных богу потомков Бокканера!
Выйдя на середину комнаты, кардинал словно преобразился; глубокая вера осушила его слезы и, укрепив дух, помогла побороть минуту слабости. Отныне он предавал судьбу свою в руки божии. Он решил сам совершить над умирающим таинство елеосвящения. Жестом подозвав дона Виджилио, Бокканера прошел с ним в соседнюю комнатку, служившую домашней капеллой, ключ от которой он всегда хранил при себе. В эту, молельню с голыми стенами, с простым алтарем крашеного дерева и большим медным распятием никто никогда не заходил: она слыла в доме святилищем, грозной и таинственной обителью, где кардинал по ночам, стоя на коленях, беседовал с самим господом богом. Но теперь он вошел туда при всех, распахнув двери настежь, как будто надеясь, что бог выйдет оттуда вместе с ним и сотворит чудо.
За алтарем помещался шкаф, и старик вынул оттуда епитрахиль и стихарь. Там же стоял ларец со священным елеем, старинная серебряная шкатулка, украшенная гербом Бокканера. Затем кардинал вместе с доном Виджилио вернулся в спальню умирающего, чтобы совершить таинство. Оба поочередно стали произносить по-латыни слова молитвы.
— «Рах huic domui»[14].
— «Et omnibus habitantibus in ea» [15].
Смерть, грозная, неумолимая смерть надвигалась так быстро, что обычных приготовлений к обряду сделать не успели. Не было ни двух зажженных свечей, ни столика, покрытого белой скатертью. Не принесли даже кропильницы и кропила, так что кардинал только жестом благословил все углы комнаты и постель умирающего, громко произнося слова, полагающиеся по обряду:
— «Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor» [16].
Увидев кардинала, вошедшего в комнату со священным елеем, Бенедетта, вся трепеща, упала на колени в ногах кровати; позади нее преклонили колена Пьер и Викторина, потрясенные скорбным величием этой сцены. Бледная как полотно контессина не сводила своих огромных, расширенных от ужаса глаз с несчастного Дарио, не узнавая его: лицо юноши стало землистым, поблекшим и морщинистым, точно у старика. Не для того внес святые дары ее дядя, всесильный князь церкви, чтобы благословить их союз и сочетать их браком, но для того, чтобы разлучить их навеки; наступал конец всем честолюбивым надеждам, близилась смерть, которая уносит и бесследно уничтожает знатные роды и племена, как ветер сметает дорожную пыль.
Бокканера не мог медлить и вполголоса, скороговоркой читал молитвы.
— «Credo in unum Deum…» [17]
— Amen[18], — отвечал дон Виджилио.
По окончании молитв, полагающихся по обряду, секретарь пробормотал литании, моля небеса смиловаться над бедным грешником, которому суждено предстать перед лицом бога, если только чудо не вернет его к жизни.
После этого, даже не успев омыть руки святой водою, кардинал раскрыл ларец со священным елеем; он ограничился только одним-единственным помазанием, как это дозволяется иногда, в особо неотложных случаях, и приложил одну каплю елея к иссохшим, уже почти омертвевшим устам Дарио.
«Per istam sanctam unctionem, et suam piissimam misericordiam, indulgeat tibi Dominus quidquid per visum, auditum, odoratum, gustum, tactum, deliquisti» [19].
С горячей, пламенной верой произносил Бокканера эти слова, моля милосердного бога отпустить прегрешения, содеянные при посредстве пяти чувств, пяти врат, через которые проникают в душу соблазн и искушение. Он еще не терял надежды, что господь бог, быть может, покаравший несчастного за грехи, теперь, простив ему вину, смилуется и вернет его к жизни. Даруй ему жизнь, о господи, даруй ему жизнь, чтобы древний род Бокканера плодился и множился, чтобы еще многие столетия продолжал он верно служить святой церкви мечом и молитвой!
Стиснув дрожащие руки, кардинал несколько мгновений стоял у постели, глядя на застывшее лицо и закрытые глаза умирающего, все еще надеясь на чудо. Но чудо не свершилось, не мелькнуло ни проблеска надежды. Дон Виджилио вытер каплю елея кусочком ваты, но губы Дарио даже не дрогнули. Прочитав последние молитвы, Бокканера вернулся в капеллу, за ним последовал секретарь. Среди мертвой тишины оба они безмолвно преклонили колена на холодном полу, и кардинал погрузился в пламенную молитву. Подняв глаза на медное распятие, ничего не видя и не слыша, он страстно молил Христа, если нужна искупительная жертва, взять его жизнь взамен жизни племянника; он все еще не отчаивался, все еще надеялся умилостивить гнев небесный, пока Дарио дышит и пока сам он стоит на коленях, беседуя с богом. Кардинал молился с таким глубоким смирением, с таким величием! Неужели господь останется глух, неужели не снизойдет к мольбе князя церкви, Бокканера? Кардинал молился истово, самозабвенно, казалось, если бы крыша старого дворца обрушилась на него, он бы этого даже не почувствовал.
После совершения таинства никто не решался нарушить напряженную, торжественную тишину. И тут Дарио вдруг открыл глаза. Он увидел свои руки, похудевшие, изможденные, и во взгляде его отразилось, как страшно и тяжело ему расставаться с жизнью. Должно быть, в эту минуту просветления, после забытья, вызванного отравой, несчастный впервые ясно понял свое положение. Как? умереть так ужасно, так неожиданно! Разве мог примириться с этой мыслью беспечный, эгоистичный юноша, баловень женщин, поклонник красоты, веселья, солнца, не умевший выносить страданий! Жестокая судьба слишком сурово покарала в его лице угасающий род. Ужас, отчаянье, ребяческий страх придали ему силы, и он приподнялся на ложе, озираясь по сторонам, боясь, что все его покинули. Когда взгляд Дарио упал на Бенедетту, стоявшую на коленях в изножье кровати, он протянул к ней обе руки в неистовом, эгоистическом порыве, стремясь привлечь ее к себе.
— Бенедетта, Бенедетта… Иди ко мне, не оставляй меня, я не хочу умирать один!
Все это время Бенедетта неподвижно стояла на коленях, не сводя с него глаз. Страшный недуг, уносивший в могилу возлюбленного, как будто подтачивал и ее, она таяла на глазах вместе с ним. Она стала мертвенно-бледной, почти прозрачной, в ее ясных глазах словно просвечивала душа. Но когда Дарио очнулся, протянул к ней руки и позвал, Бенедетта сразу поднялась и подошла ближе, к самой постели.
— Я иду, Дарио… Я с тобой!
Пьер и Викторина, все еще стоявшие на коленях, не могли тронуться с места, так потрясло их величественное, необыкновенное зрелище, представшее их глазам; перед ними словно раскрылись небеса, куда не было доступа простым смертным. Бенедетта казалась им существом иного мира, отрешившимся от всех пут и условностей земной жизни, теперь она видела и различала лица и предметы из беспредельной дали, из неведомых глубин, куда ей суждено было вскоре отлететь.
— Дарио, мой любимый, нас хотели разлучить! Тебя решили извести, чтобы мы не могли принадлежать друг другу, чтобы помешать нашему счастью, — ведь он знал, что я умру вслед за тобою… Да, это он погубил тебя, он твой убийца, даже если отравил тебя другой человек. Он всему виною, он разлучил нас, разбил нам жизнь, предал наш дом проклятию, прислал этот яд, от которого мы умираем… Ах, как я его ненавижу, смертельно ненавижу, я хотела бы испепелить его, прежде чем пойду за тобой!
Бенедетта произносила эти жестокие слова, не повышая голоса, почти шепотом, но с огромной силой и страстью. Не называя Прада по имени, она слегка обернулась к Пьеру, застывшему в оцепенении, и прибавила повелительным топом:
— Вы увидите его отца, так передайте же ему, что я прокляла его сына. Старый герой нежно любил меня, я тоже привязалась к нему. Мои слова поразят его в самое сердце, но я хочу, чтобы он знал, он должен все знать во имя истины, во имя справедливости.
Обезумев от страха, горько рыдая, Дарио снова протянул к ней руки, в отчаянье, что она не смотрит на него, что он не видит перед собою ее ясных глаз.
— Бенедетта, Бенедетта… Иди, иди ко мне… О, как темно, какой мрак, я не хочу уйти туда один!
