Бенедетта не переставала шутить и смеяться по всякому поводу и с огромной нежностью говорила о Челии и Аттилио, радуясь счастью влюбленной парочки, как собственному. Когда подали десерт, она с удивлением спросила слугу:
— А фиги, Джакомо, где же фиги?
Медлительный, полусонный слуга смотрел на нее с недоуменным видом. К счастью, в столовой оказалась Викторина.
— Где же фиги, Викторина, почему нам их не подали? — повторила Бенедетта.
— Какие фиги, контессина?
— Те самые, что я видела утром в буфетной, я заглянула туда по дороге в сад… Чудесные фиги в небольшой корзиночке. Я даже удивилась, откуда они взялись в такое время года. Я так люблю фиги, я заранее предвкушала, что буду лакомиться ими за завтраком.
Викторина рассмеялась.
— Знаю, знаю, контессина… Их принес аббат из Фраскати, тамошний священник, помните? Он явился вчера вечером, чтобы лично преподнести их в дар его высокопреосвященству. Я была при этом, и он раза три повторил, что это подарок и корзинку надо подать прямо к столу его высокопреосвященства, не тронув ни листочка… Так мы и сделали.
— Вот это мило, нечего сказать! — вскричала Бенедетта, в шутку притворяясь рассерженной. — Вот противные, сами лакомятся, а о других забыли! Могли бы и с нами поделиться!
Тут вмешалась донна Серафина и спросила у служанки:
— Вы говорите о том священнике, что в прежние времена заходил к нам на виллу?
— Ну да, это аббат Сантобоно, он служит мессы в церкви Санта-Мариа-деи-Кампи… Когда он приходит сюда, то всегда спрашивает аббата Папарелли, они вроде в одной семинарии обучались. Вот и вчера аббат Папарелли сам провел приятеля с корзинкой в буфетную… Ох, уж эта корзинка! Представьте себе, ее все-таки забыли подать к столу его высокопреосвященства, никто бы нынче и не отведал этих фиг, кабы не аббат Папарелли: он бегом примчался за ними и сам понес в столовую, да так торжественно, точь-в-точь как святые дары… И то правда, его высокопреосвященство до них большой охотник!
— Ну, сегодня мой брат вряд ли их отведает, — заметила донна Серафина, — ему нездоровится, он дурно спал ночью.
При имени Папарелли она сразу помрачнела. Тучный, низенький шлейфоносец с дряблой, морщинистой физиономией, похожий на старую деву в черной юбке, внушал ей отвращение с тех нор, как она заметила, что этот вкрадчивый, подобострастный тихоня забрал необыкновенную власть над кардиналом. Он держал себя как самый жалкий, смиренный слуга, но на деле всем распоряжался и, как ей казалось, втайне боролся против ее собственного влияния на брата, нередко сводя на нет все, чего она добивалась ради осуществления своих честолюбивых замыслов. Хуже всего было то, что, по ее предположениям, Папарелли уже раза два подтолкнул кардинала на явно ошибочные, неразумные поступки. Возможно, впрочем, что она заблуждалась, ибо не могла не признать его редких достоинств и необыкновенной набожности.
Бенедетта между тем не переставала шутить и дурачиться. Увидев, что Викторина вышла из комнаты, она позвала лакея:
— Слушайте, Джакомо, я вам дам маленькое поручение… — Обратившись к тетке и к молодому аббату, она прибавила: — Позвольте мне, ну пожалуйста, мы должны отстаивать свои права… Я живо представляю себе, как они сидят за столом, внизу, почти под нами. Им, как и нам, уже подали десерт. Вот дядюшка со своей доброй улыбкой приподнимает листья, выбирает себе спелые фиги, потом передает корзинку Дарио, а тот угощает дона Виджилио. И все трое с постной миной лакомятся фигами… Вы их видите? Видите?
Она-то действительно видела их, ибо ее мысли постоянно уносились к Дарио, она стремилась быть рядом с ним, представляла, как он сидит за столом с двумя сотрапезниками. Сердцем она была там, в нижнем этаже, она видела Дарио, слышала, ощущала его присутствие всем своим существом.
— Ступайте вниз, Джакомо, и скажите его высокопреосвященству, что нам до смерти хочется полакомиться фигами. Не будет ли он так добр прислать нам сюда хоть немножко.
Но донна Серафина, прервав ее, приказала строгим тоном:
— Джакомо, оставайтесь на месте! — И выбранила племянницу: — Перестань, что за ребячество! Терпеть не могу таких глупых шуток!
— Ах, тетя, я так счастлива, мне так давно не приходилось смеяться! — вздохнула Бенедетта.
До сих пор Пьер хранил молчание, слушая болтовню контессины и радуясь ее веселью. Теперь же, когда наступила томительная пауза, он вмешался в разговор и рассказал, как был удивлен вчера, увидев в такое позднее время года сочные фиги во фруктовом саду Фраскати. Должно быть, это объяснялось тем, что смоковница ограждена высокой стеною.
— Вот как, вы видели хваленую смоковницу? — спросила Бенедетта.
— Ну да, я даже ехал в одном экипаже с пресловутой корзинкой, наполненной фигами, которые вас так прельщают.
— Как так? Почему в одном экипаже?
Пьер уже раскаивался, что у него вырвались эти слова. Но он решил рассказать все, как было.
— Во Фраскати я встретил знакомого, который непременно хотел подвезти меня в Рим в своей коляске. По дороге мы прихватили аббата Сантобоно, который бодро шагал пешком с корзинкой в руках… Мы даже задержались ненадолго в придорожном трактире.
Пьер подробно описывал все путешествие, свои впечатления, красоту римской Кампаньи, окутанной вечерними сумерками. Но Бенедетта, пристально глядя на него, о чем-то задумалась, припомнив, что граф Прада часто ездит во Фраскати, где находятся его земли и строятся дома.
— Знакомого… знакомого… — прошептала она. — Это граф, не так ли?
— Да, это граф Прада, — просто ответил Пьер. — Ночью я опять его видел, он ужасно потрясен, его надо пожалеть.
Этот призыв к состраданию не оскорбил его собеседниц, ибо молодой аббат произнес эти слова с глубоким, искренним чувством, преисполненный любовью ко всему сущему. Донна Серафина сидела с каменным лицом, делая вид, будто ничего не слыхала, а Бенедетта пожала плечами, как бы говоря, что не может испытывать ни сострадания, ни вражды к человеку, который стал ей совершенно чужим. Но она уже больше не смеялась и, вспомнив о корзинке, привезенной в коляске графа Прада, неожиданно сказала:
— А знаете, теперь мне вовсе не хочется этих фиг, я даже рада, что их не отведала.
Сразу после кофе донна Серафина покинула их; поспешно надев шляпку, она отправилась в Ватикан. Оставшись вдвоем, Бенедетта с аббатом еще немного задержались за столом, снова развеселившись и болтая, как добрые друзья. Пьер опять заговорил о предстоящем приеме у папы, о своем радостном, лихорадочном нетерпении. Сейчас пробило только два, осталось ждать целых семь часов; что ему делать, чем заполнить это долгое, бесконечное время. Тут Бенедетту осенила счастливая мысль:
— Вы не знаете, чем заняться? — сказала она с милой улыбкой. — Послушайте, раз мы все трое так счастливы, не будем расставаться… У Дарио есть коляска. Должно быть, он уже позавтракал, я велю ему сказать, чтобы он зашел за нами и повез нас кататься по берегу Тибра, далеко, далеко!
Она захлопала в ладоши, в восторге от своей выдумки. Но как раз в эту минуту к ним вбежал дон Виджилио; лицо у него было испуганное.
— Где донна Серафина, ее здесь нет?
— Нет, тетушка уехала… А что случилось?
— Меня прислал его высокопреосвященство… Дело в том, что князь Дарио, встав из-за стола, почувствовал себя дурно… О, ничего серьезного, ничего серьезного, я уверен.
Бенедетта вскрикнула скорее от неожиданности, чем от испуга:
— Как, Дарио?.. Да мы сейчас же спустимся вниз! Пойдемте, господин аббат. Вот некстати заболел, мы же собрались ехать на прогулку!
Встретив на лестнице Викторину, она велела ей следовать за ними.
— Дарио стало дурно, ты можешь нам понадобиться.
Все четверо вошли в просторную спальню с массивной старомодной мебелью, где юный князь, после полученной им раны в плечо, пролежал в постели целый месяц. В спальню вела дверь из маленькой гостиной, а коридор, примыкавший к туалетной, соединял комнаты Дарио с личными покоями кардинала — столовой, спальней и рабочим кабинетом: одна из прежних огромных зал была разделена перегородками на несколько узких комнат. Здесь помещалась еще и домашняя капелла, выходившая в коридор, небольшая каморка без всякой мебели, с алтарем крашеного дерева; там не было ни ковра, ни даже стульев, только голый холодный пол, на котором кардинал молился, преклонив колена.
Войдя в спальню, Бенедетта подбежала к кровати, на которой лежал Дарио, совсем одетый. Рядом, статный и высокий, полный достоинства, стоял кардинал Бокканера; несмотря на охватившую его тревогу, он сохранял гордую, величавую осанку.
— Что с тобой, Дарио, что случилось? — воскликнула контессина.
Князь слабо улыбнулся, желая ее успокоить. Он был очень бледен и как будто захмелел.
