— Очень просто. К завтраку он не вышел. В комнате нет ни его, ни его вещей. Впрочем, какие вещи, маленький чемодан. Помнишь, с которым я обычно езжу на рыбалку… Зубная щетка, паста, моя старая электробритва, новые домашние туфли с баланса больницы… А позвонили так поздно, потому что связи не было.
— Как ты думаешь, куда он может податься?
— Не знаю. Слишком тщательное приготовление…
— Не замешана ли сестрица… То есть Тришкина.
— В каком-то смысле, по-моему, да.
— Он может быть буйным, агрессивным?
— Исключено.
— А что-нибудь с собой сделать?
— Вполне возможно.
— Вот дьявол, проворонили…
— Теперь, наверное, дело за вами.
— Да. Я сейчас же позвоню Жарову. А он ужинал вчера?
— Ужинал. Но это ничего не значит. Ужин у них рано.
— Значит, он мог уйти еще вчера…
— В этом вся соль.
— Денег у него немного, — рассуждал я вслух. — Не хватит на обратный билет.
— Если он догадается, а почему бы и нет, догадался же он уйти, то продаст меховую шапку. Мою, между прочим, Она не очень новая, но можно лететь на эти деньги хоть на юг… Попробуй купи такую в магазине. Ондатра…
— Его везли поездом… — думал я вслух.
— Проторенная дорожка?
— Да.
— Это хорошо для животных, а люди любят познать новое. И слава богу… И еще, Петрович, не хочу вмешиваться в ваши дела, но почему коллега Жарова проворонил нашего пайщика?
— Ничего пока сказать не могу.
…Жаров позвонил мне, прежде чем я набрал номер его телефона. Он сообщил мне то же, что и Межерицкий. Сведения были получены следователем от «композитора», внедренного в Дом творчества по линии МВД.
Надо же было случиться, что именно сегодня утром он впервые покинул на несколько часов подопечного из-за сильной зубной боли. В Доме творчества, естественно, стоматологического кабинета не было. Разумеется, вся местная милиция была уже поднята на ноги.
Жаров неотступно сидел у телефона, ожидая сообщений.
В три часа меня разыскала по телефону секретарша в суде и взволнованно спросила:
— Захар Петрович, вы не можете срочно приехать в прокуратуру?
— Что, звонил Жаров?
— Нет. Вас очень хочет видеть странный посетитель. Старичок… Говорит, что он убил двух людей.
— Он в своем уме?
— По-моему, да…
— Хорошо, еду. На всякий случай не спускайте с него глаз.
— Разумеется…
Когда я вошел в приемную, со стула поднялся… Белоцерковец-Комаров. Тут же в уголке стоял чемоданчик Межерицкого, на вешалке — его пальто и ондатровая шапка.
Это было как сон.
— Проходите, — механически предложил я и открыл дверь в свой кабинет. Он покорно вошел. Я разделся, все еще не веря своим глазам, сел за стол. — Присаживайтесь.
Он устало опустился на стул.
Я сразу подумал: надо сообщить в милицию и Межерицкому. Вызвал секретаршу и отдал записку: «Сообщите Жарову и Межерицкому, что ОН у меня».
А старик болезненно потер виски, провел по лысому черепу рукой, словно ему было трудно подыскать слово, однако четко, хоть и шепеляво, произнес:
— Гражданин прокурор, хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Александровича Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске. Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату ее смерти не знаю. Вы не поверите, я действительно не знал, какое тогда было число… Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны… Простите, почему вы не записываете?
— Погодите, Павел Павлович. Как вы сюда добрались?
— Самолетом. Я прилетел еще утром… Но долго искал вас… Знаете, город незнакомый, хотя я прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни. Вы не удивляетесь?
— Нет. Что вас заставило прийти ко мне?
Он совсем старческим, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.
— Вы бы знали, как жутко жить только ночью… Не разговаривать ни с кем… Лерочка была почти глухая и боялась их… — Последние слова он сказал шепотом, показывая пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все еще не в своем уме. Но он печально усмехнулся. — Это она так говорила, Валерия… Мне трудно передать все, что я хочу сказать. Я композитор. Всю жизнь там, — он снова показал пальцем куда-то, — писал музыку. Она звучала только здесь. — Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. — Потом я понял, что и музыка уходит от меня, потому что ушла надежда… Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить свое преступление, свою трусость, свое ничтожество… Но она не заглушала… Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми: с Геной и Таей. Но вы не подумайте, что я сумасшедший. Действительно, что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом в Доме творчества я увидел женщину, которая мне очень напомнила Таю. Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела… И заплакала… Это было удивительно: плачет незнакомая женщина, и ты не знаешь, чем ей помочь. Не помню, что я ей говорил… Я говорил, кажется, о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда… Женщина исчезла неожиданно… И откуда-то в моих руках деньги… Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась позже, когда я остался один в своей комнате… Совсем один… Вот почему я здесь. Надо было прийти давным-давно…
Он сидел передо мной, жалкий, больной, наполовину сумасшедший, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам… И оставивший сиротой сына.
— Я понимаю, — тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, — мой приход не может считаться явкой с повинной… Вы меня нашли сами.
— Вас обнаружили у Митенковой случайно, — сказал я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было смятение, недоверие, растерянность.
— Меня не искали? — спросил он. Я отрицательно покачал головой. — Вы не знаете, меня искали, чтобы отдать под суд.
— Я знаю почти все, — произнес я спокойно. — Вас никто не собирался судить.
— Ведь я же убийца, растлитель! Меня не могли не искать. Не может быть, чтоб не искали, не может быть!
Он схватился старческими перекореженными пальцами за дряблые щеки и, закрыв глаза, застонал…
* * *
Обо всем до конца я узнал из магнитофонной записи показаний Белоцерковца.
«…Когда Комаров вернулся на пляж, я не мог даже предположить, что он узнал о том, что произошло между мной и Таей. Я это понял, как только Геннадий обратился к своей сестре с вопросом: «Правда ли то, что написано в записке?» Никакой записки я от Таисии Комаровой не получал. Я пытался избежать скандала, хотел объясниться с Комаровым, в конце концов пообещать жениться на Тае. Мы отошли в сторонку, за кусты, к самой реке. Вы бы видели его лицо! В руке он сжимал велосипедный насос, не знаю зачем прихваченный из дома. Комаров спросил:
