— У вас действительно было с Таей?.. Говори честно, сволочь, все равно узнаю, убью…
И схватил меня за рубашку. Она треснула. Я сказал: «Да». И пытался успокоить его, стал уверять, что женюсь на его сестре. Он сказал:
— Ей же нет еще восемнадцати! Что ты, гад, думал? Мне после всего этого противно, что я ел с тобой вместе один хлеб, что моя мать тебя, подлец, встречала и кормила как родного.
Наверное, я почувствовал несправедливость в его словах, потому что и мои родители встречали Геннадия как сына… И, чтобы не оставаться в долгу, я снял с руки часы и сунул ему в карман. Он крикнул: «Откупиться, гад, хочешь!» И ударил меня кулаком по лицу. Помню, у меня из носа потекла кровь. Он ударил еще несколько раз и при этом приговаривал: «Это тебе за Тайку, это тебе за Лерку…» Потом на мою голову обрушился сильный удар. Я инстинктивно ответил Комарову ударом и попал в висок. Помню, он покачнулся и упал в воду, а у меня у самого перед глазами красные круги. Я бросился бежать. Боялся, что он догонит и снова будет бить… Не знаю, сколько я бежал. Оглянулся, Геннадий меня не преследовал. Я умылся в реке, снял рубашку, вернее, то, что от нее осталось, бросил в кусты. Так и остался в одной майке. Куда идти, не знаю. Ощупал лицо. Нос распух, губа разбита, на голове шишка. В таком виде показываться на людях стыдно. Так и просидел до самого вечера. И все размышлял, что делать. К Комаровым идти, значит, во всем признаться. Тогда Геннадий прибьет окончательно. Если не прибьет, то уж в милицию донесет обязательно. Посадят: ведь Тая несовершеннолетняя… Положение отчаянное. Хотел даже в речку броситься. Стемнело. Часов у меня не было. В кармане — билет на ленинградский поезд… Ладно, думаю, посмотрю, как у Комаровых. Может, решусь зайти, если все тихо. Закоулками пробрался на их улицу. У них в доме свет. И смотрю, к их калитке приближается милиционер… Выходит, сообщили в милицию. Я двинулся к вокзалу. До отхода поезда оставалось еще минут двадцать. Я решил вскочить в последний вагон перед самым отходом. А пока спрятался между двумя киосками и стал высматривать кого-нибудь из нашей компании. Вдруг слышу, кто-то недалеко переговаривается. Рядом, около киоска, сидели несколько ребят. Курили, ругались матом. Шпана, подумал я. А что мне? Я сам походил на уголовника с разбитой физиономией. Невольно прислушался. Один из них говорит: «Гвоздь, о чем ты шептался с легавым?» Тот отвечает: «Закрой поддувало, фраер». И называет украинскую фамилию, не то Торба, не то Торда… «Торда, — говорит, — знакомый легавый. Утопленник-то на пляже не сам упал в воду. Ему здорово кто-то врезал…» О чем дальше шел у них разговор, помню смутно. Что мне запало в голову, Геннадий утонул по моей вине. Вот почему около их дома я встретил милиционера. Последние мои сомнения рассеялись, когда я увидел Таю. Она пряталась за столбом, кого-то высматривая среди пассажиров. В руке у нее был платочек, который она непрестанно подносила к глазам. Наверное, пришла тайком, чтобы все рассказать мне. Но я уже знал. И подойти к ней ни за что бы не решился. Потому что ничего не мог сказать в свое оправдание…
Переночевал я в овраге, где-то на окраине города. Говорят, утро вечера мудренее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове стучала одна мысль: «Посадят, посадят, посадят». Вдруг я увидел человека — это была женщина. И бросился бежать. Сначала пригнувшись, потом во весь рост. Добежал до леса. Железнодорожный билет я разорвал на мелкие клочки. У меня было немного денег и неполная пачка папирос. Спички я где-то потерял. Я побрел, куда глаза глядят, без цели, без определенного направления. Потом пришли голод и жажда. Скоро я набрел на родник, напился. Вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов, но подойти близко не решился. К вечеру есть захотелось с такой силой, что я бы за черствую корку отдал полжизни. Мне удалось найти несколько сыроежек, которые я в момент проглотил…
…Так я шел несколько дней, сторонясь людского жилья, питаясь грибами, ночуя в прошлогодних листьях. С водой как-то обходился, а с пищей было очень плохо. Один раз нарвался на кислую травку, рвал ее руками, зубами, запихивал в рот, а через полчаса валялся на земле от нестерпимой боли в желудке.
И тогда я дошел до того, что стал воровать. Я прокрадывался в деревни днем. Днем редко кто оставался дома. Работали. Мне удалось стащить связку лука и кусок хлеба. Это был царский пир. Потом я научился узнавать, где посажена картошка. И по ночам выкапывал мелкие, с горох, клубни. В одной из деревенек я украл спички и пек картошку в костре. Чем я только не промышлял на огородах: лук, морковка, незрелый горох, свекольная ботва…
…Как-то среди ночи раздался страшный гул. Вдалеке заухали взрывы. Я выкарабкался из-под листьев, в которые зарылся с вечера, и не понимал, что происходит. Это был ад! Мне показалось, я схожу с ума. И так стало каждую ночь…
В Зорянск я попал случайно. Вышел к железной дороге. Мимо прошел поезд с табличкой на вагонах Ленинград — Зорянск. Я вспомнил о Лере Митенковой. Ее адрес знал наизусть.
У нас с Лерой были сложные взаимоотношения. Встретились мы, когда я первый раз приехал в гости к Комаровым. Она мне понравилась. Я ей, кажется, тоже. Стали переписываться. Я догадывался, что у них с Геннадием что-то было, но мне показалось — детская дружба. И она уже проходила. Лера написала мне как-то нежное письмо. А когда они приехали с Таей в Ленинград, то призналась, что любит меня. Просила не говорить Геннадию. Мне было жаль ее, потому что я уже тогда разрывался между ней и Таей. В Лосиноглебск Митенкова приезжала из-за меня. Я хотел признаться ей, что люблю все-таки Таю, а не ее, но так и не решился. Беда была еще в том, что она окончательно охладела к Геннадию. Как я себя ни ругал, но объясниться не нашел в себе силы…
Ее дом я нашел ночью. Почему решился к ней постучать? Поймите мое состояние: был полоумным от голода, от одиночества, от страха, который преследовал меня неотступно. Я хотел, наконец, узнать, что происходит на белом свете. Я предполагал, что это могла быть война. Но видел в небе только немецкие самолеты…
Лера сначала узнала меня с трудом, а узнав, обрадовалась. Она ничего не знала о трагедии на пляже. Я колебался: открыть ей правду или нет. Она была одна-одинешенька: отец и брат ушли на фронт, а мать в Полоцке, занятом немцами. От нее я узнал, что идет война и немцы прут и прут в глубь страны. Лера была в отчаянии: боялась эвакуироваться, боялась и остаться. И ждала мать.
Мы были два растерянных, запуганных человека. Она меня любила. И у меня к ней все-таки было какое-то чувство. Постепенно оно переросло в любовь. Наверное, от необходимости держаться вместе. Я рассказал ей про Геннадия. Про Таю — не решился. По моей просьбе она написала в Лосиноглебск письмо. Ищут ли меня… Ответа не получили… Вскоре пришли немцы.
