— Но если столько революционеров пошло в армию и получило винтовки… — проговорил Джафар.
Швестров пренебрежительно махнул рукой.
— Думаете, повернут винтовки против правительства, по призыву Ленина, да? Войну империалистическую — в войну гражданскую? А что это значит: война империалистическая, осмелюсь спросить? Столкновение империалистических трестов, так? Допустим. Ну, а наша страна с ее пережитками азиатчины? Что с ней произойдет? Да то самое, о чем мы с вами толковали: мирное передвижение власти влево…
Швестров был в упоении. Это взвинченное настроение даже отчасти передалось Джафару, более уравновешенному.
Обедали они вместе в «Большой Московской», где Джафар снял номер.
А на следующий день Джафара через посредство правления Кооперативного банка прикомандировали для работы в создающийся аппарат Союза городов — организации, имеющей целью помогать правительству в санитарном обслуживании армии, в размещении беженцев.
Сперт и насыщен был уличной пылью багрово-желтый воздух на улицах Москвы, когда Джафар неожиданно для самого себя во время грандиозной манифестации со знаменами выступил от имени народов Кавказа и сказал речь, призывая к войне до победного конца.
И не знал Джафар, что одновременно с ним, но только не поездом, а на тяжелой, груженной кирпичом барже, прибыл в Москву еще один веселореченец — в стареньком бешмете, с кинжалом на поясе, обросший черной густой бородой. Это был Жамбот.
5
Жамбот зимовал в Самаре. Баржа вмерзла возле причалов, и Жамбот нанялся на работу в «кузнешное завидение Берестава», как было обозначено на вывеске, написанной самим владельцем кузницы.
Зарабатывал Жамбот не очень много, но рад был уже тому, что суровую русскую зиму, для него непривычную, провел у огня.
А весною, едва сошел лед, Жамбот по реке, с каждым днем становившейся все полноводнее, двинулся на своей барже в глубь России. Здесь берега превратились в высокие горы, покрытые лесом и увенчанные скалами. Они поднимались то справа, то слева, и когда буксир, тащивший баржу, кричал, эхо далеко повторяло его задорный крик. Наступило время весеннего разлива. Под Пьяным Бором, где Кама приносит в Волгу бурливые воды рек Урала, берега совсем исчезли и раскинулось огромное море. «Такова Русь», — думал Жамбот. Посреди громадных равнин — необъятное пресное море, которое пахнет не солью, а травой и лесами, и из него изливается великая русская река. По этой богатой широкой воде плыл Жамбот мимо пестрой Казани с ее старыми крепостными стенами и белой стройной башней Сумбеки… «Булгар… Булгар…» — шептал про себя Жамбот, так в Веселоречье старики и посейчас еще именовали Казань. Древняя столица волжских болгар давно уже была в развалинах, среди которых ученые отыскивали камни со старыми надписями, а для Жамбота Булгар еще продолжал жить.
После Казани на реке стало особенно весело; то и дело кричал впереди буксир, возвещая все о новых и новых встречах: то винтовые пароходы, то старинные, колесные. Попадались им и парусники, легко неслись они поперек течения и вдруг под углом круто поворачивали. Рыболовные снасти развешаны по берегам, и повсюду в белом и розовом одеянии тихо цвели плодовые сады, ими, как венками, оплетены и города и деревни.
А были деревни, которые плыли вниз по воде. Это — плоты. На них, ослепительно блестя окнами, стояли избы, пестрело развешанное белье, пели петухи, весело кричали дети. И Жамбот тоже приветственно кричал:
— Москва! Эй, Москва!
Так он называл Русь, Россию, необъятной силы могучую страну, живущую на реках. Москвою назвал Жамбот и белый Нижегородский кремль, который, как сказка, поднялся над рекою, чуть ли не в самых облаках.
Баржа с солью дальше Нижнего не шла. Жамбот здесь опять переменил хозяина, простился с Волгой и доверился младшей сестре ее, тихой красавице Оке. Он нанялся на баркас, груженный гнутыми стульями, плетеными корзинками, — надо было доставить их до Рязани… Пересаживаясь с баржи на баржу, поплыл он вверх до самой Рязани, где на деньги, заработанные в пути, Жамбот приобрел себе первую обновку: взамен старого, зазубренного лезвия он купил для своего кинжала новое, как зеркало, блестящее, и сам вставил его в старинную рукоять.
Рязань особенно запомнилась Жамботу. Здесь он узнал о том, что началась война. Новобранцев грузили на бёлый пароход, они пели, а матери и жены плакали и голосили. Так пошло по всем пристаням. И под этот горестный плач и стенания Жамбот на барже с кирпичом медленно двигался вверх по Оке. Не знал Жамбот, что тот красный кирпич движется в Москву тоже для того, чтобы служить войне, что предназначен он для постройки снарядного цеха при одном из старых московских заводов. Уже кончалось лето, и осенняя желтизна тронула прибрежные сады, когда ночью баржу перетянули на Москву-реку. А утром баржа грузно плыла по Москве, и город отовсюду обступал ее. Кремль показывался то справа, то слева, туманный и розовый, как песни о нем, доходившие в горы.
Сойдя на московской пристани, Жамбот тут же нанялся сгружать кирпичи на подводы, и когда кончил нагружать последнюю подводу, он пошел за ней по кривым, неровно мощенным улицам в глубь Замоскворечья.
Может быть потому, что Жамбот работал старательнее других грузчиков, а может быть потому, что кинжал, висевший на его поясе, придавал ему выражение воинственности, — так или иначе, но его, когда весь кирпич был сгружен, наняли сторожить этот же кирпич.
Завод неустанно стучал и гремел. Из заводских ворот выезжали громадные лошади. Гремя пудовыми, обросшими шерстью копытами по неровным камням мостовой, выкатывали они тяжело груженные подводы. Порою на подводе высилось опутанное со всех сторон веревками огромное чугунное колесо маховика, напоминавшее Жамботу то сказочное живое колесо, в борьбе с которым погиб богатырь Сослан. Иногда везли какие-то поражающие Жамбота блеском своей отделки, ровно обточенные брусья, такие длинные, что они не умещались на одной подводе и тянулись на следующую, к ней привязанную. Заводские сторожа объясняли Жамботу, что завод этот выделывает части машин для других заводов. А на некоторых подводах навалены были искусно выделанные решетки, черные цветы, листья, лошадиные и собачьи головы из железа. С завода вывозили громадные, тоже черные изображения распятого Христа и везли на кладбище, чтобы ставить на могилах богатых людей.
А вокруг завода звонили церкви, звенели трамваи, бойко зазывали уличные торговцы, с грозным пением, отбивая шаг, проходили солдаты. «Врешь ты, врешь, германец, врешь да врешь», — крепко и красиво, в лад выговаривали тысячи сильных мужских голосов, и Жамбот раздумывал о том кровавом споре, который шел между двумя могучими державами где-то на полях войны. И так как Жамбот хранил в душе своей память о Константине, в тяжелые дни разгрома восстания добравшемся до веселореченских пастбищ, чтобы сказать слово бодрости и привета от русских братьев, а может быть, и потому, что Жамбот проплыл в этом году по всей великой русской реке, он радовался, узнавая, что русские войска одерживают победы и берут города. Об этом утром и вечером кричали босоногие мальчишки, пробегавшие по улицам и размахивавшие продолговатыми листами печатной бумаги — экстренными выпусками телеграмм о последних вестях с фронта.
Но больше всего интересовал Жамбота и все сильнее притягивал его к себе этот старый завод.
Составленный из множества пристроек, с решетчатыми окнами разной величины и двумя трубами — одной широкой и короткой, как бочка, а другой высокой, уносящейся так высоко в небо, что смотреть на нее вверх кружилась голова, — завод в ранний час, еще при звездах, угрожающим воем гудка собирал людей, а отпускал их уже перед закатом, когда далеко ложились тени. Жамбот видел, как, протаптывая синие тропки среди розовых сугробов, люди в темных одеждах расходились по домам, окружавшим завод. Взметалось пламя над низкой трубой, и дым непрестанно изливался из высокой трубы, а в окнах играли хвостатые искры.
Мимо никогда не замерзавшего пруда, над которым всегда поднимался пар, так как сюда из заводских труб стекала теплая вода, Жамбот однажды робко прошел в старую механическую мастерскую, дивясь ее стенам, сложенным из дикого камня и по кладке напоминавшим крепость. Это была самая старая часть завода. Токарные станки стояли у самых окон, глубоких и полусводчатых, и все же здесь было сумеречно. Среднюю часть громадного цеха занимали сверлильные и фрезерные станки, здесь даже днем горели электрические красновато-тусклые лампочки. Движения резцов вверх и вниз, вращение станков, визг железа — все тут было непонятно Жамботу и все вызывало восхищение и интерес. Вот он и был наконец среди тех искусников, русских мастеров, сумевших перекинуть мост через Волгу!
Модельная, с низким потолком и такими же глубокими окнами, как и в механической, еще больше понравилась Жамботу. Огромные деревообделочные станки неторопливо пилили, строгали, ровняли, лощили дерево, и сладкий, живой запах его был так приятен, что уходить не хотелось. Те изделия, которые потом в гулких цехах отливались в металле, рождались здесь в деревянном обличье, чистом и нежном, как мысль в голове человека. Если бы позволяло время, Жамбот, с топором в руках обошедший Черное море, часами мог бы глядеть на эту чистую, красивую работу. Модельщики, все люди почтенного возраста, работавшие на заводе кто четвертый, а кто пятый десяток, сначала подозрительно косились на этого непонятного человека, носатого, обросшего густой черной бородой, в старинной длиннополой одежде, с кинжалом за поясом. Но он так приветливо улыбался, сверкая белыми зубами, всякому, кто с ним заговаривал, что отчуждение сменилось покровительственной снисходительностью, и, бывало не раз, старички, если Жамбот приходил в обед, угощали его — кто домашней кисловатой лепешкой, кто капустным или морковным пирогом. Жамбот никогда не просил. Но отказываться от угощения — значит обидеть угощавшего, К тому же, часто бывая голоден, он принимал угощение, кланялся, приложив руку к сердцу, скромно присаживался и ел, благоговейно и пристойно, не кусая от целого куска, а бережно отламывая и не роняя ни крошки. «Свое обхождение имеет», — говорили о нем старики. А он, о чем мог и на что хватало русских слов, рассказывал о себе.
