Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него осыпался песок.
Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
Зажег свечу.
Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг, собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен. Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими стеклами противогаза.
Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе. Устало спросил:
— Откуда ты?
— Это ты кричал так страшно? — спросила она.
И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том, что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:
— Я плохой.
Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая, сколько утверждая:
— Ты мне не рад?
Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном. О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню, двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных троп, мимо крысиных городов… О том, что, быть может, спасло ее на этом пути. О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное собой представляет, — но он готов был пасть ниц перед ним и драться за него.
И оттого он должен был уступить. Оттого, что он все это понимал, и оттого, что все-таки был сильнее, — он ответил ей правду о ее главном, оставив правду о своем главном для себя:
— Я тебе очень рад.
— Смотри, — насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то неприятном. — У меня никого, кроме тебя, нет.
— У меня теперь тоже.
Она порывисто вздохнула внутри своей маски — узенькие плечи судорожно поднялись и опустились.
— Вот, — сказала она. — Нет, так не могу. — И вдруг резко, обеими руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы. Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.
— Ты с ума сошла… Тебе нельзя, здесь все излучает!
— Подумаешь! — Совсем решившись, она швырнула противогаз, — тот мягко шлепнул резиной о дерево где-то в темноте, — и глубоко, с удовольствием почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух. — Хочу, чтоб ты меня видел, — призналась она. — И все равно меня днем должны были убить.
— О чем ты? — тихо спросил он.
Она внимательно посмотрела ему в лицо.
— Ты стал другой. Совсем… совсем… — не смогла подобрать слова и только опять порывисто вздохнула.
— Почему тебя должны были убить?
— Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Я хотела пойти за тобой! Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб меня убили… Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться, руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.
— Да, — медленно проговорил он, — страшно.
— Ты тоже знаешь? — вскинулась она. — Страшнее этого ничего нет, правда?
Есть, подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не получиться. И хотя это было бы вполне естественным — он так устал за день, он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, — ему было плевать на все объяснения поражения. Ему нужна была победа.
— Как хорошо, что ты тоже знаешь! Вообще, так хорошо знать что-то вместе, да? Ты когда говорил сегодня в школе, я прямо чуть с ума не сошла. Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое понимаешь, что… что без тебя меня и нет! — Она звенела, словно камень свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и каждый вдох убивает и убивает ее, — она отдавалась, открывалась ему, рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама смеялась, вспоминая; а он слушал и набирался сил. А потом проговорил:
— Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.
Она с готовностью умолкла, завороженно глядя на него. Длинное пламя свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел поудобнее. Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись; веки, вздрагивая, медленно упали.
— Давай попробуем, — повторил он, и она самозабвенно кивнула в его ладонях.
— Попытайся расслабиться. Почти уснуть. — Она вскинула на него удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза. — Уйди в себя. Глубоко-глубоко. — Веки ее опустились снова, тяжело и безвольно. — Вот сюда, где мои ладони. Ощути. Слева. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он такой нежный. Потрогай его мысленно. Пальчиками потрогай.
Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.
— Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь. Учись. Скажи: мячик-мячик, откройся. Скажи ему. Он поймет. Он хороший, добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил. Скажи ему ласково. Скажи тихо: мячик, откройся, пожалуйста, мне очень нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно. Захоти и попроси. Тихонечко: мячик-мячик…
С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.
— Удалось… — совсем обессиленно проговорил он. — Надо же… Как мы похожи. Как мы все-таки похожи…
— Что ты сделал? Так горячо внутри… и хорошо, ясно… Пульс даже в пальцах слышно…
— Поднял фильтрацию.
— Что?
Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:
— Теперь ты — как я.
Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и прильнула к ней губами.
— Совсем-совсем?
Он не ответил.
— Ты кто?
Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова уткнулась в его ладонь и перепугалась, поняв, какой эта ладонь стала теперь немощной и холодной. Некоторое время она дышала на его пальцы, робко и беззвучно пытаясь их согреть. Минут через десять его дыхание стало глубже и реже. Она спросила едва слышно:
— Ты спишь?
— Нет, — ответил он безжизненно. — Просто очень устал. Прости, малыш.
— Поспи.
— Очень устал. Не уснуть.
Она прыснула и тут же, словно извиняясь, опять прижала его ладонь к губам. Потом все же пояснила:
— Я, например, когда устала, засыпаю буквально пока ложусь.
Он усмехнулся. Рука его постепенно отогревалась.
— Я люблю спать, — призналась она. — Сны так люблю… Тебе снятся сны?
— Конечно.
— Про что?
— Про Землю.
— Про что? — не поняла она.
Он не ответил. Она подождала, потом вздохнула:
— Как странно все…
Он встрепенулся. Жадно полыхнув на нее глазами, спросил скороговоркой:
— Все — будто чужое, да? Не такое, как должно?!
Она опять вздохнула и пожала плечами:
— Да нет… не знаю. Какое есть.
Он сник.
— Я не то сказала? — испугалась она. Он не ответил. — Ты обиделся?
— Нет, что ты.
— Ты не обижайся на меня, пожалуйста. Я и так все время боюсь. — Она запнулась. — Знаешь, мне так хорошо никогда не было. Будто снова с мамой, с папой — только еще смелее. Но такое чувство, что карабкаюсь уже высоко-высоко, и сил нет держаться, и отпустить нельзя, потому что если упадешь — разобьешься насмерть… Понимаешь?
Она была как на ладони перед ним. Он покивал, чуть улыбаясь: конечно, понимаю. Ласково и молча погладил ее по голове.
— Ты добрый… У меня просто слезы наворачиваются, как я чувствую, какой ты добрый. Ты еще кому-нибудь откроешь шарик?
Он сгорбился.
— Не знаю, малыш. Не знаю, что делать. Спасти от радиации и мора? Но до войны не было ни того ни другого — и что с того? Позвать звездолеты? Мы помогать любим… Но вы-то что станете делать? Пять миллиардов вас было!!
Затаив дыхание, она ждала, что он скажет еще. Он молчал. Тогда она попросила несмело:
— Тетеньке открой, пожалуйста. Она тоже добрая.
Он засмеялся неприятным, беззвучным горьким смехом, и сейчас же у нее болезненно вырвалось:
— Опять не то?..
— По знакомству, да? — зло спросил он.
— Господи, ну что теперь-то? Ты прямо весь в каких-то… в больных гвоздях. Не знаешь, где зацепишь. У тетеньки, — добавила она возмущенно, — таких капризных мужчин ни разу не было!
Он долго смотрел на нее с отстраненным изумлением, словно увидел в первый раз. Затем холодно отчеканил:
