книгами, у своей картины на подрамнике, зашитой в мешковину.
Лучанинов уговаривал:
— И проводим тебя, Миша, и встретим честь честью, совсем как когда-то меня провожали из дома в Академию. Только меня везли не на твоем нарядном шлюпе, а в простой рыбачьей лодке. Отец, помню, дал мне пятак на пряники, а бабка, на попечении коей я рос, последний грош… Ну полезай, ребята! Билеты я уже взял.
Парусник качался. Трап под ногами плясал. Потом зашуршал канат, и судно стало медленно отчаливать.
— А твои как дела, Сережа? — спросил Тихонов.
— Хлопочут все: и Яков Андреевич, и граф Толстой, и профессор Егоров… Да пока толку мало. Помещику написали.
Парусник проходил через Усть-Невские мели. Петербург убегал назад, таял, как призрак. Только шпиль Петропавловской крепости все еще сверкал вдали, пронизанный солнечными лучами. Правый берег залива, суровый и дикий, всплывал синей полосой, а левый, усеянный дачами и деревнями, казался веселым и заманчивым в своих садах, рощах и перелесках… Проплыли мимо Сергиевской пустыни с купами монастырских деревьев и высокой колокольней; промелькнула Стрельна с легкими очертаниями дворца; показался пышный петергофский парк, потом — Ораниенбаум. И он утонул в беспредельной пелене моря. За бортом бежали белые барашки.
На корме кто-то громко заявил:
— Отселева, братцы, до Кронштадта рукой подать, верст восемь.
Беспрестанно встречались суда с развевающимися на ветру флагами. Небо было без облачка. Солнце палило, как летом. В его лучах все на море представлялось радостным и праздничным!
Лучанинов потрепал Тихонова по плечу:
— Славно угостимся на берегу, Миша. Выпьешь на дорогу один посошок в "Итальянском" трактире. Ничего с тобой не будет на этот раз. Там и переночуем. А завтра чуть свет — счастливого пути!
Кронштадт. Длинный ряд пушек на стенах крепости.
— Серьезный городок! Шутить не любит, — торжественно изрек Лучанинов.
— Да, пушки шутить не любят, — отозвался Сергей.
— Ишь как грозно нахмурились! А вон мачты выстроились, что лес.
— Где только зелень в этом голом лесу? — уныло спросил Тихонов.
— Тебе все теперь неладно, отшельник! Ты лучше полюбуйся на флаги: все цвета радуги. Я-то ничего в них не смыслю, какой к чему. А ты по этой части скоро у нас профессором станешь. Смотри привези мне живого носорога. Я на нем по Питеру ездить стану. Вот смеху-то будет!
Гавань пестрела от трепетавших в воздухе флагов. Сеть бесчисленных мачт чертила небо. И среди них были одни — мачты того "заветного" корабля, о котором грезили все художники. Он мог увезти их в Любек, в эту первую остановку по пути к желанному раю — Италии. Удастся ли когда-нибудь ступить на его палубу трем подъезжавшим к Кронштадту друзьям?..
Корабли стояли тесно, но в определенном порядке, красивые и стройные, как стая невиданных птиц. Отдельно от других сверкал новой, ярко вычищенной медью великолепный шлюп. И с борта его будто кричала огромная надпись: "Камчатка".
— На каком ты судне поедешь, Миша! — заметил Лучанинов восторженно. — Год целый строили. Ну вылезай, ребята! — И, подражая команде штурманов-финнов, закричал. — То-о-оп, машина! Сат-ний код!
Высадились у гауптвахты и вдоль крепостной стены прошли в город.
"Итальянский" трактир ничем не напоминал Италию. Там шипел обычный гигантский самовар. А у стойки в буфете, как во всех трактирах, продавал водку, вино и всякие закуски хозяин в розовой рубашке и жилетке. Половые с салфетками на руке сновали между столиками. В углу надрывался хриплый орган с изображением девицы, целующей голубка. За дощатой стеной раздавался стук бильярдных шаров и мужские голоса.
— А ну, детки, — начал бодро Лучанинов, — дернем по рюмочке-другой, вспомним Елагина и доброе время, проведенное в благословенном Петровском. Итак, за здоровье добрейшего Алексея Петровича и всех сродников его!
В трактире собралось немало всякого народу. Посреди залы плясали, обнявшись, подвыпивший русский мичман с английским, пили и целовались, объясняясь в любви друг к другу. Рядом, собравшись тесной группой, опоражнивали пузатые чайники купцы и, вытирая пот пестрыми платками, торговались с двумя немцами-коммивояжерами. В соседней комнате кутили молодые морские офицеры, и матросы бегом носились через залу к стойке, заказывая хозяину новые порции вина и закусок.
Друзья посидели чинно за столиком, выпили мадеры, пошатались по городу и вернулись в трактир только к вечеру.
Спали они на скверных кроватях, на жестких подушках с сомнительными ситцевыми наволочками.
Заря чуть полоснула небо, когда они были уже на ногах и сейчас же отправились на набережную.
Тихонов растерялся и чуть не забыл чемодан. Сергею пришлось бежать за ним в трактир. Схватив свои вещи, Тихонов с видом бросающегося в пропасть ступил на трап.
На палубе толпились военные. Матросы мелькали взад и вперед: тащили тюки и ящики, катили бочонки, лазали по мачтам, прилаживали паруса, подтягивали канаты. В этой суете чувствовалось что-то бодрое, зовущее. Становилось весело от яркого солнца, от блеска его на поверхности моря, от волн, плескавшихся о борта шлюпа, от окриков команды…
Среди общего оживления выделялась понурая фигура Тихонова с бледным, осунувшимся лицом.
Высокий плотный капитан — начальник экспедиции Головнин — прощался с друзьями и объяснял иностранным гостям — англичанам и шведам:
— Шлюп отправляется на северо-восток. Мы должны доставить на Камчатку нужные для сей области нашего государства припасы, обозреть там колонии Российско-Американской компании и определить географическое положение тех островов и мест Российских владений, кои не были доселе определены астрономическими способами. Нам предстоит также посредством малых судов осмотреть и описать северо-западные берега Америки, к которым, по причине мелководья, капитан Кук не смог приблизиться.
— Весьма интересное путешествие!
— Олл райт! — любезно поддакивал англичанин.
Гордо улыбаясь, Головнин смотрел на нарядное детище своих долгих забот. От канатов приятно пахло смолой. Всюду сверкали металлические части. В кубрике слышались голоса и стук поварских ножей. В солнечных лучах паруса казались белоснежными.
— А сколько на шлюпе экипажа, господин капитан?
— Сто тридцать, и все, как на подбор, славные ребята. Господин президент Академии тайный советник Алексей Николаевич Оленин, сверх морских чиновников, определил ко мне молодого, но изрядного уже живописца с самой авантажной адресацией. Я очень рад. Вот он пробирается сюда со своими вещами. Э, молодой человек, ваши вещи мог бы отнести матрос!..
Тихонов пробормотал что-то несвязное. Головнин покачал головой и снисходительно заметил:
— Сложения субтильного живописец, но, надеюсь, на морском воздухе окрепнет. В морских путешествиях искусный живописец весьма нужен. В отдаленных частях света есть много предметов, образцы коих привезти невозможно. И даже подробнейшее описание не может дать о них надлежащего понятия.
Головнин говорил, а взгляд его зорко следил за приготовлениями к отплытию. Солнце слепило. Он отдал честь гостям:
