Уровень филологического знания падал, происходила широчайшая экспансия публицистики в академические исследования, а сама наука становилась производной от идеологизированных тезисов газетных передовиц. Именно поэтому один и тот же текст мог быть опубликован сперва в «Литературной газете», а затем с минимальной доработкой в «Известиях Академии наук СССР» (особенно часто так поступал со своими горьковедческими опусами Б. Бялик). Неслучайно и то, что с 1946 до 1952 года кафедрой советской литературы филологического факультета Московского университета заведовала Е. И. Ковальчик, которая находилась в должности доцента и не имела научной степени.
Книга Благого о Пушкине — образец академического труда, в котором сталинская идеология дана не явно, а буквально вмонтирована в саму концепцию творческого пути поэта. В условия набиравшей обороты холодной войны филолог намеренно конструировал глобализированный образ Пушкина как поэта общемирового масштаба[1736]. Кульминации эта установка достигла сначала в статье «Мировое значение Пушкина» для сборника юбилейных торжеств, а затем и в одноименной брошюре, напечатанной летом 1949 года. Несколько позже Благой принципиально сместит акцент, сделав Пушкина буквальным родоначальником социалистического реализма: «Национальным типом русского искусства, национальным вкладом его в сокровищницу мировой литературы стал русский реализм, основы которого были заложены Пушкиным»[1737]. Все эти идеи прямо выразились и в премированном исследовании Благого. Но предельно ясно, что не латентный сталинизм, присущий книге ученого, стал причиной премирования, а банальная бюрократическая вежливость[1738]: Благой лично курировал направление литературной критики в Комитете и отвечал за отбор кандидатур. Примечательно, что именно Благого Б. Дубин выбирает в качестве фигуры, олицетворяющей собой все «советское литературоведение», воцарившееся на «сцене теории литературы» после распада ОПОЯЗа, ликвидации «школы Переверзева» и разгрома молодых социологистов в конце 1930‐х годов[1739].
Вторым лауреатом премии стал В. Н. Орлов, в конце 1930‐х заведовавший отделом критики ленинградского журнала «Литературный современник». Его невзрачная, но привлекавшая своей монументальностью почти 500-страничная книжка о просветителях открывалась пространным предисловием о принципиальной важности «марксистко-ленинской теории» для «советского литературоведения», а каждая глава непременно начиналась с цитаты Ленина. Стратегически верная постановка вопроса и его решение, напрочь лишенное оригинальных идей и выводов, гарантировали Орлову место в списке лауреатов Сталинской премии третьей степени.
После публикации правительственного постановления в «Правде» в тот же день на имя Сталина было составлено очередное коллективное письмо от имени московских литераторов, которое формульно повторяло все ранние. Самой важной частью этого послания была краткая, но емкая характеристика литературного процесса тех лет:
Мы рады, что среди наших товарищей, удостоенных Сталинских премий, есть представители братских национальностей страны социализма, есть представители старшего поколения, — мастера, вошедшие в литературу много лет назад, и есть молодые писатели, вошедшие в прозу, в поэзию, в драматургию недавно, но уже заявившие о себе свежими и сильными голосами. Связь нашей литературы с народом вливает в нее новые и новые силы, помогает осуществлять задачи, стоящие перед советскими художниками слова[1740].
Принятое постановление, таким образом, стало своеобразной репрезентацией всей советской официальной литературной культуры, целокупным выражением всего того, что эту культуру составляло. Премиальный контекст материально воплощал в себе по-новому оформившуюся идею целостной «многонациональной советской литературы». Неуемно увеличивая число лауреатов и приумножая тем самым «советское богатство», Сталин запускал диалектические механизмы, создававшие иллюзию буйного расцвета, буквального торжества соцреализма.
* * *
Выдача дипломов и лауреатских знаком состоялась 27 декабря 1951 года. Первым слово имел Ф. Гладков, который хотя и испытывал черную злобу и искреннюю ненависть по отношению к происходившему в советской литературе, но все же без оглядки лгал, вторил пропагандистским формулам:
…силы мракобесия, обреченные на гибель империалистические кликуши трепещут перед жизнетворческой культурой нашей советской страны и бессильно пытаются отгородиться от нее ржавым железным занавесом. Но советская литература, литература великой правды — неотразима. Она беспощадно разоблачает гнусные, злодейские замыслы и планы поджигателей войны, разбойничьи зверства алчных колонизаторов в Корее, в Малайе, в Греции.
В борьбе за мир во всем мире, за прогресс, за величие человека наша литература высоко и гордо несет свое знамя. Но особенно велика ее роль, как выразительницы духа советского народа, в создании героических образов самоотверженных патриотов, которые удивили мир своими подвигами в годы Отечественной войны, а сейчас каждый день гремят победами на фронте коммунистического труда. <…>
Но расцвет нашей литературы, ее новаторство, как искусства социалистического реализма, обязаны пристальному вниманию и заботам нашей партии и лично Иосифа Виссарионовича Сталина. На нашу долю выпало счастье жить и работать в Сталинскую эпоху, быть современниками Сталина и активными участниками исторических свершений. Наше счастье в том, что мы сейчас не знаем старости, мы все пожизненно молоды, потому что неувядаемо молод наш народ в его творческих дерзаниях, и творческие достижения и его вдохновение — это наше вдохновение[1741].
О сталинской заботе и о «гнусных» англо-американских империалистах в тот вечер говорил каждый, чье имя значилось в правительственном постановлении. Абсурдность славословий доходила до того, что, по словам К. Наджми, всем людям мира «выпало огромное счастье жить и творить в озаренную солнцем Ленина-Сталина эпоху»[1742]. Д. Благой радовался рождению «марксистско-ленинского» литературоведения, которое, по его словам, «выстрадало право» называться «передовой наукой»[1743]. Однако нелепость и нарочитая помпезность, как представляется, прекрасно ощущались всеми собравшимися. Фальшь сквозит в каждой реплике, в каждом лауреатском выступлении: дежурные фразы чередуются с дежурными аплодисментами, а зачинщики всей этой торжественной процедуры стремятся скорее ее завершить, чтобы отправиться на поиск новых «гениев». Они в следующем году сменят нынешних на этом месте и будут произносить все те же слова. Слова, в которых нет правды.
Сталинские премии по литературе за 1951 год: Эстетические проблемы соцреализма в СССР
Литературная практика социалистического реализма в начале 1950‐х годов стремительно деградировала, постепенно превращаясь в «кустарное» производство «художественных» текстов. Финансовый стимул в работе писателей выхолостил эстетическое содержание создававшихся ими произведений: некоторые из литераторов, прочно занявших управленческие позиции в Союзе, даже не пытались маскировать своих «поделки» под литературу. Часто подобные случаи вызывали недоумение даже у тех коллег по писательской организации, которые и сами не отличались высоким уровнем литературного мастерства. Партийное руководство, заинтересованное в том, чтобы любая инициированная им политическая акция тут же находила отклик в среде творческой интеллигенции, уже в самом конце 1940‐х отказалось от педалирования идеи непрерывного улучшения «художественного качества» советской литературы. Именно поэтому только в этот период стало возможным появление графоманских конспирологических романов «Поджигатели» (1949) и «Заговорщики» (1951) Николая Шпанова, объем каждого из которых близится к тысяче страниц. Быстрое и надежное усвоение массовым сознанием текущей идеологической
