Давно ли был он царь и бог тайги, и никто не смел перечить, а теперь хамье поднимает голову, какое-то соображение имеют, на царя поплевывают и самого бога под лавку упрятали.
Куда же девалась старина?..
ПЕРЕВОРОТ
Сказание третье
И сей день не без завтрашнего.
Без огня овина не высушишь.
ЗАВЯЗЬ ПЕРВАЯ
I
Минули новогодние праздники, настал 1917 год…
У Дарьюшки в гостях побывал отец. Неловкий, ласковый, участливый, прячущий глаза, с богатыми подарками, с поклонами от всех Юсковых.
– Приневоливать не стану, – виновато пообещал отец. – Живи как надумаешь. Потребуется помощь – скажи.
– Спасибо, – кротко ответила Дарьюшка.
– Поправишься – живи у Михайлы Михайловича: не откажут. Да и денег я оставил Евгенье Сергеевне. Хочешь – приезжай домой. И про замужество такоже: выйдешь за кого – с богом; девой жить будешь – спаси Христос.
Дарьюшка не удержала слез. Если бы давно вот так поступил отец, разве бы она пережила столько унижений и мук?
– Григория Андреевича призвали на службу в казачье войско атамана Сотникова, – сообщил как бы между прочим. – Из России слухи идут: престол самодержца поталкивают в столице. Как бы не рухнул! Народишко отощал за войну. Голодуха.
И вдруг Дарьюшка явственно услышала знакомую мелодию «Боже, царя храни…»
Отец достал часы из кармана, нажал головку, чтобы оборвать музыку, поднялся.
– Облобызаю тебя да пойду. Дела-то ноне крутые: ни сна, ни покоя. – И, чмокнув дочь в переносье, ушел из палаты к доктору на второй этаж.
Пожилой, обрюзгший и неряшливый Столбов, нетерпеливо похаживая по кабинету, говорил что-то о нервно-реактивных психозах и что Дарьюшка, в сущности, почти здорова, да и не была столь опасной больной, чтобы ее изолировать, но тем не менее…
– Она может остаться пожизненно в психиатрических больницах.
– Как так «пожизненно?» – таращился Елизар Елизарович.
– Такое поступило решение губернского жандармского управления, – ответил доктор. – Если будете ходатайствовать…
– Да я их в пыль, в прах!
– Если можете, буду вам признателен, – поклонился доктор, пощипывая клин бороды, и Елизар Елизарович вынужден был прикусить язык: никого он не разнесет «ни в пыль, ни в прах»…
Единственное, чего добился таежный медведь, – доктор обещал держать Дарьюшку в Красноярске, а не отправлять в Томскую психиатрическую больницу в строгую изоляцию, как было определено решением губернского жандармского управления, скрепленным подписью прокурора.
Мороз, мороз и – тоска!..
Дни короткие, ночи длинные.
Отгорел на щеках Дарьюшки румянец. Сгорбившись, петляла по палате и все зябла, засовывая руки в рукава халата. Глаза ее, такие ясные когда-то, смоляные, точно опрокинулись и глядели внутрь, как в единственный источник радости и утешения. На лбу врезалась вертикальная черточка – редко расходились брови.
Тоска!..
Лютая, мутная, неизбывная. Схватывала ночами за горло, втискивая лицо в подушку, истекая скупыми слезинками, от чего на душе становилось еще беспросветнее.
Так вот какова «счастливая третья мера жизни»!
В редких снах напоминало о себе нешумливое, таежное детство, тройки с колокольцами на масленой неделе; суетливый Елизар-второй с пением псалмов, нелюдимый отец при золотых часах; набожная Клавдеюшка; горемычная скиталица Дуня и, совсем некстати, есаул Григорий с его жадными глазами…
Был день. Обыкновенный, зимний. Самодержец всея Руси – царь Польский, великий князь Финляндский и проч., и проч., и проч., – помазанник самого господа бога Николай Второй отрекся от престола.
Власть перешла в руки Временного правительства, составленного наспех. Туда вошли: князь Львов, известные капиталисты Гучков, Терещенко, Коновалов, буржуазный историк-публицист Милюков и «демократ» эсер Керенский и проч., и проч. «Десять министров-капиталистов».
Бурлящая кипень, очищающая от скверны.
– Революция!
Телеграфист почтамта, тихий чиновник, принимая чрезвычайную депешу, испугался: «Быть того не может! Не ошибка ли? Не провокация ли томских телеграфистов?!»
Бумажная лента текла на стол, испещренная точками, тире, скручивалась витками, заполненная таким огромным содержанием, объять которые не в силах был чиновничий ум.
«Всем, всем, всем!.. Самодержец всея России… Создано Временное правительство…»
Схватив ленту, телеграфист побежал к начальнику почтамта. Тот некоторое время хлопал глазами, а потом сказал, что надо «подождать до вечера», и, тяжело отдуваясь, вышел охолонуться на воздух.
И телеграфист, исполнительный и благонадежный, не утерпел-таки, вынес из кабинета начальника потрясающее известие в присутственный зал…
Из почтамта – на улицу. И понесло, завьюжило по городу на Енисее. Из дома в дом, из казармы в казарму, а к вечеру весь город охватило пламенем:
– РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИЯ!..
Еще никто не знал, не догадывался, как она полыхнет по России, кого столкнет в яму забвения и притопчет, кого вознесет, кому суждено жить, а кому сложить голову во славу ее торжества, но ее приняли без оговорок, как долгожданное утро после кромешной ночи.
Униженные и оскорбленные поднялись, дохнув во всю грудь, готовые к подвигам и жертвам.
Буржуазия – именитые купцы всех гильдий, промышленники, мещане, акционеры всех компаний, пайщики банков, чиновники, – сперва перепугались, но, поразмыслив, согласились: во Временном-то нашенские люди!..
В доме Михайлы Юскова ликовали, нацепив красные бантики, вспомнили про существующую партию конституционалистов-демократов, или, как ее все знали, – кадетов, – «нашенская партия»!..
Престарелого Михайлу Юскова выдвинули большаком губернских кадетов. «Согласен, господа, – поклонился старик единомышленникам и отдельно Гадалову. – Если у нас будет парламент, терпеть можно». Но не сказал, что и царь должен остаться на престоле, как в Англии король: надо же и помазаннику божьему уделить кусок пирога. Не гнать же, коль сам господь послал!..
Вьюжит, вьюжит мартовская метелица. Мороз кует землю, а всем жарко:
– РЕВОЛЮЦИЯ!..
II
Подобно жар-птице, в палату к Дарьюшке впорхнула Аинна Юскова, в норковой жакетке с алым бантом на груди, в собольей шапочке, прикрывающей только на затылке узел ее каштановых волос. И вся она, разгоряченная морозом, событиями, готова была вспыхнуть и сгореть.
– Даша, милая ты моя подружка! – обняла Аинна Дарьюшку. – Теперь ты свободна, Дарьюшка! Ты же настоящая революционерка! Кончилась власть жандармов, и ты будешь с нами!.. Если бы ты знала, что происходит в нашем доме! Даже старик расшевелился и не брюзжит. Представляешь? Он теперь председатель партии кадетов, или Союза семнадцатого октября, – не разбираюсь. Все отчаянно возбуждены, и такие разговоры – ужас! Как бы старика не хватил удар, ей-богу, – выплескивалась Аинна. «Стариком» она называла отца, Михайлу Михайловича Юскова. – И на нашем механическом заводе митингуют, и в депо, и солдаты в гарнизоне, и в мещанской управе был митинг. Везде, везде! По всему городу. Столько открылось партий – ужас! Я и не представляла, что в нашем городе так много разных партий. Боженька! Вся Кача кишит ворами и налетчиками. Тихий кошмар. Теперь без оружия не выйдешь на вечернюю прогулку. Дядя преподнес мне подарочек. – И, оглянувшись на дверь, Аинна достала из меховой муфты французский пистолет, помещающийся на ладони.
Слушая Аинну, глядя на ее пунцовое лицо, Дарьюшка никак не могла понять, что за революция в городе.
– Что ты так смотришь? – опомнилась Аинна. – Или ты не рада, что произошла революция и царя свергли?
– Царя свергли?! – округлились глаза у Дарьюшки.
– Так ты ничего не знаешь? О, господи! Такие события. Даша! Нету царя, нету! Со всем престолом рухнул. Власть перешла в руки Временного революционного правительства. Представляешь? Ре-во-лю-ци-он-но-го! Все жандармы из города скрылись.
– Жандармы? Скрылись? Куда скрылись?
– Попрятались, как крысы в норы.
– Я ничего не знаю. Ничего не знаю. Меня же, видишь, как арестантку, под замком держат. Евангелие, тетрадка и вечный замок. И этот проклятый доктор! О!
– Ты теперь свободна, свободна!
– Они меня не отправят в Томск?
– Ты же выздоровела? Доктор сказал, что у тебя все прошло и ты теперь совсем забыла про эти самые «пять мер жизни»! Страхота, ей-богу! До чего тебя довели!
Так вот в чем дело! Они думают, что Дарьюшка действительно сошла с ума, когда говорила, что существуют разные меры жизни у каждого человека. И фельдшер сколько раз предупреждал Дарьюшку, что если она будет говорить о мерах жизни, то ее обязательно отправят в строгую изоляцию в Томскую психиатрическую и она навсегда останется там. И Дарьюшка схитрила: научилась умалчивать про свои думы. Никому нельзя доверять, даже подруге Аинне.
