(например, для Бердяева и других авторов «Вех»).
Выросший из глубин народнического движения и перемоловший в себе как русское западничество, так и русское славянофильство, большевизм стал «деятельным национализмом», нацеленным не столько на сохранение традиционных основ, сколько на их разрушение в интересах развития. В этом смысле вообще первым русским большевиком можно было бы считать Петра I, недаром в большевистской концепции русской истории ему всегда отводилось такое почетное место. Эта скрытая националистическая природа большевизма, едва заметная при Ленине, стала доминирующей и откровенной при Сталине и, по сути, единственной при всех последующих вождях, когда, кроме «голого национализма», слегка припудренного коммунистической риторикой, ничего специфического в русском большевизме уже не осталось. Стоит заметить, что этническая принадлежность тех, кто внес наибольший вклад в переформатирование большевизма в национал-большевизм, никогда не имела принципиального значения. Как тонко отметил Ленин, реагируя на «турбонационализм» Дзержинского и Сталина, обрусевшие представители иных народов в партии всегда отличались особой приверженностью к великорусскому шовинизму.
Сказанное выше не должно вызывать особых возражений, так как тезис о том, что русский большевизм является не более чем извращенной формой национальной идеи, вот уже более ста лет развивается русской философской мыслью, и ничего принципиально нового я от себя к ранее сказанному великими умами прошлого века не добавил. Сложности возникают с оценкой того, что произошло недавно, после распада СССР. Здесь придется пройти по целине, так как судьбой большевизма в этот период мало кто интересовался.
Есть мнение, что с крахом СССР большевизм вообще закончился и тема сама себя исчерпала. На мой взгляд, это мнение глубоко ошибочно. Большевизм не исчез с распадом СССР, а превратился в своеобразный и крайне неустойчивый «идеологический изотоп», который тут же стал стремительно распадаться на диковинные «продукты полураспада». Многие из них (вроде доминирующей сегодня версии национал-большевизма) оказались гораздо более токсичными, чем первоначальный «штамм». Впрочем, и между самими новыми штаммами различие в токсичности оказалось весьма существенным.
Если быть точным, то надлом большевизма и, как следствие, начало его разложения на составные части случились задолго до краха СССР – еще в «золотой век» брежневского застоя. К тому моменту большевизм не просто выродился в скучную бессодержательную догму наподобие «самодержавия – православия – народности», но и фактически распался на две версии русского национализма, одной из которых суждено было впоследствии победить, а другой – «уйти в подполье».
Первая версия брала за основу «советского человека» и описывала политическую модель, которая со временем могла развернуться в современную нацию-государство, выстроенную вокруг гражданственности как центрального политического института. Эту версию русского национализма, повернутую лицом в будущее, т. е. в трансформацию «советской империи» в национальное правовое государство на базе русской политической народности, исповедовали партийные реформаторы.
Вторая версия брала за основу «русского человека» и описывала политическую модель, которая могла развернуться только в новое тоталитарное государство, в основании которого вместо теории классового превосходства лежит теория национального превосходства. Эту версию русского национализма, устремленную в далекое прошлое, развивали партийные консерваторы, и в первую очередь – представители так называемой «русской партии» в ЦК. Они опирались на поддержку значительной части околопартийной творческой интеллигенции (писатели-деревенщики и пр.).
Интересно, что аналогичное разделение наблюдалось и в диссидентской, т. е. антикоммунистической среде. В ней тоже отчетливо обозначились два крыла: сахаровское, ставившее во главу угла гражданственность, и солженицынское, ставившее во главу угла русскость. Идейная связь, прослеживаемая между современным национал-большевизмом и сталинизмом в одном флаконе с философией Солженицына, не является дурной шуткой истории, а вполне себе закономерна.
Мы привыкли воспринимать Горбачева и Ельцина как две стороны одной либеральной медали. Конфликт между ними обычно низводится до уровня банальной борьбы за власть между людьми, которые, по существу, являются если не политическими единомышленниками, то уж никак не идеологическими противниками. В лучшем случае говорят о разных подходах к методам и темпам преобразования, в глубине души все равно имея в виду персональный конфликт как истинный триггер противостояния. Однако смотреть надо не на личности, а на политические и исторические силы, фронтлайнерами которых они вольно, а чаще всего невольно стали.
Если Горбачев был олицетворением нежного и хрупкого «советского национализма», который при благоприятном развитии мог подтолкнуть превращение советской империи в постсоветское национальное умеренно демократическое и частично правовое государство, то Ельцин стал воплощением грубого и нахрапистого «русского национализма», который тянул империю назад к архивным досоветским форматам. С высоты сегодняшнего опыта их конфликт являлся отнюдь не персональным, а сущностным, он отражал борьбу двух штаммов русского национализма, возникших из мутации русского большевизма, и, соответственно, конкуренцию двух принципиально разных сценариев эволюции российского общества и государства.
Ельцин был не радикальным продолжением Горбачева, а его радикальным отрицанием. Переворот 1991 года привел не к смене лиц у власти, а к смене ключевой политической парадигмы. Вместо ставки на строительство русской нации-государства на платформе пусть и вялой, но вполне реальной советской гражданственности была сделана ставка на строительство русского национального государства на традиционной агрессивной имперской платформе. Мимоходом замечу, что главным драйвером так называемой независимости России был коммунистическо-патриотический блок в ельцинском Верховном Совете, но это не самое важное. Вся так называемая команда реформаторов была пропитана не гражданственностью, а четко выраженным имперским сознанием.
Эпизод, о котором много лет назад вспомнил Андрей Илларионов, как в самые напряженные для реформаторов дни Егор Гайдар, объяснявший необходимость либерализации цен крайней необходимостью, выделил сотни миллионов долларов на содержание военной базы на Кубе (которую, кстати, закрыл Путин сразу после прихода к власти), видимо, не был случайностью.
Судьба России была предопределена именно тогда, когда произошла эта смена парадигм и был похоронен «советский проект». Вопреки расхожему мнению, в утиль его списал не Горбачев (который пытался обозначить для него продолжение), а Ельцин, который загнал страну на старую ржавую колею. А что по инерции какое-то время на окнах вагонов весело трепыхались раскрашенные под демократию занавески, не имело уже никакого принципиального значения. Поезд шел не туда, куда хотелось машинисту (допустим, что в его голове GPS показывал какой-то иной маршрут), а туда, куда были проложены рельсы. Ничто из того, что случилось после, уже не могло ничего предотвратить. Путин сейчас лишь завершает то, что началось при Ельцине, но делает это творчески, с задумкой, привнося большую добавленную стоимость.
Эволюция Путина от контрреволюционера, каким он был до конца 2010-х, к революционеру, которым он стал в начале 2020-х, есть один из ключевых моментов новейшей политической истории России, который мало кем понят. Путин не просто какой-то, пусть и очень значимый, фрагмент старой реальности, который всеми силами пытается воссоздать вокруг себя некогда рассыпанный пазл СССР (весьма привычное о нем представление), а творец новой реальности, которой раньше не было, но с которой теперь предстоит жить и после того, как Путин уйдет.
Оппоненты Путина никогда не скупились на эпитеты и метафоры в отношении его. В их глазах он последовательно побывал Брежневым, Андроповым, Сталиным и бог знает кем еще – по нисходящей. Ему приписывается воистину демоническая сила русского Франкенштейна, чуть ли не единолично вырвавшего Россию из «правильного», «нормального» потока истории и заставившего ее течь вспять по искусственному руслу, прорытому в соответствии с замысловатыми прихотями его непостижимой души бывшего офицера КГБ.
Но то, что сегодня происходит в России, нельзя списать ни на Путина в личном качестве, ни на «коллективного Путина» – всю поднятую им со дна и оформленную как правящий класс верхушку нового русского общества. Мы имеем дело с настоящим массовым движением, в которое вовлечены все слои общества и где счет идет на десятки миллионов. Оно вполне сравнимо с тем
