– Правильно ставит вопрос комса! – Возвышаев указал на Тиму пальцем и сказал Акимову: – Вот у кого учиться политике обложения. Побочные заработки надо учитывать и облагать! Местные бондари, колесники и всякие прочие кустари должны быть обложены наравне с отходниками. Чубуков, запиши!
– Теперь насчет сроков. Хлебные излишки внести в течение двадцати четырех часов; считать с данного момента. Кто не внесет к завтрашнему обеду, будет немедленно обложен штрафом. А затем приступим к конфискации имущества. Ясно всем? – спросил Возвышаев.
И опять – молчание.
– Будем считать, что ясно. Алексашин? – обратился Возвышаев к веретьевскому председателю. – Поскольку ваше село такое же большое и отходников у вас примерно столько же, руководствуйтесь подсчетами Чубукова по Гордееву. Ясно?
– Ясно, товарищ Возвышаев! – Алексашин даже встал и руки прижал к полам полушубка.
– Мельницы у вас есть? – спросил Возвышаев.
– Есть! Целых две, одна ветряная и паровик.
– Обложить каждую по триста пудов.
– Есть! – отозвался Алексашин и головой закивал, будто кланялся; волосы у него слежались и блестели, как засалившийся чугун.
– А сколько молотилок?
– Шесть.
– По сто пудов на каждую.
– Есть…
– А неучтенные богатей имеются? То есть такие, которые не подходили ранее под категорию обложения?
– Есть один.
– Кто такой?
– Бывший пастух. У него две коровы и три лошади.
– Наложить на него двести пудов.
– Есть! По какой линии отнесть? То есть как записать? – Алексашин все наклонял голову, и со стороны казалось, что милостыню просит.
– Сколько лет он пастушил?
– Много… Еще до революции начал.
– Так… – Возвышаев насупился, помолчал и, мотнув головой, решительно спросил: – А подпаска он держал?
– Держал… Потому как стадо большое, одному не справиться.
– Вот и запишите: занимался эксплуатацией наемного труда, то есть подпаска. Использовал батрака, понял?
– Понятно.
– Насчет обложения бывшего пастуха Рагулина вы правильно решили, – не удержался от восторга Доброхотов и тоже привстал: – Вы знаете, что он сказал? Он сказал… Куплю, говорит, трактор и всех этих чинодралов подавлю, как мухоту. Вот что он сказал.
– Мы его самого раздавим, как комара. – Возвышаев даже плечами передернул. – Можете ему так и передать. Садитесь!
Оба моментально сели.
– А теперь переходим ко второму вопросу. Насчет контрактации скота. Товарищи, вы все знаете, что вольная продажа скота у нас в районе запрещена. И что же мы наблюдаем: скот на базаре продается, а по контрактации государству не сдают. Разнарядки не выполняют! Более того, не сдают даже свиные шкуры и щетину. А ведь палить свиней запрещено! И даже мясо свиное продают с кожурой, совсем обнаглели. С завтрашнего дня всех свиней поставить на учет. И ежели кто не сдаст свиную шкуру – отдавать под суд. Ясная задача?
– Ясная… – разноголосо ответили активисты.
– Теперь давайте насчет контрактации. Проверьте всю наличность свиней. И если у кого обнаружится две головы – свинья и поросенок, одну голову, которую покрупнее, без разговора сдавать в счет контрактации. Покажите в этом деле личный пример. Сдайте свой скот сами. Если будет обнаружена утайка лишних голов, накажем со всей строгостью, невзирая на лица. Теперь давайте прикинем ориентировочно количество свиней для контрактации. По пятьдесят голов на Веретье и Гордеево – вполне сносно. Ваше мнение?
– Вполне, вполне, – подтвердил и Чубуков.
– Алексашин?
– Будем стараться, – кивнул тот.
– А ты чего молчишь? – спросил Возвышаев Акимова.
– Пожалуй, не наберем.
– Почему?
– Урожай в этом году неважный. Мало пустили свиней на племя. Надо бы раньше. Месяца два-три тому назад собрали бы, – ответил Акимов.
– Ты все поперек норовишь, все увиливаешь. Что ж, у тебя по всему селу и сотни свиней не найдется?
– Найдется, конечно. Но ведь зима же. Сколько им скормили? И на тебе – сдавай в контрактацию. Кто согласится по своей воле сдавать?
– По воле не согласятся, пусть по неволе сдают. Нас это не касается. – И обернулся к Миронову, председателю колхоза «Муравей»: – А вам от колхоза сдать пять свиней.
– У нас всего шесть штук, – ответил тот, округляя глаза.
– Одну оставите, для приплода, – сказал Чубуков. – Хрюкать будет, и ладно. Х-хе!
– Ты давай не смейся, не то знаешь что?.. – Миронов побледнел и взялся рукой за ворот, будто ему тесно стало, дышать нечем.
– А то что будет? – поднялся над столом во весь свой исполинский рост Чубуков. – Ты полсотни пудов спустил на базаре, как последний спекулянт… Вот и отдувайся теперь свиньями.
– Я не спекулянт. И хлеб, и свиньи наши, колхозные. И вы не имеете права распоряжаться ими, – Миронов тоже встал – худой, жилистый, с темным от зимнего загара лицом, с белой переслежиной на лбу от шапки, как шрам, с посиневшими от волнения губами. – Свиней не отдам!
– А мы и спрашивать тебя не станем. Считай себя отстраненным от должности за спекуляцию колхозным хлебом, – сказал Возвышаев. – А свиней сдадут другие.
– В таком случае я заколю их вот этой рукой! – Миронов яростно поднял кверху кулак, будто зажат в нем был сверкающий кинжал. – Всех до одной заколю!
– А ежели так… Ты никуда не выйдешь отсюда, – сурово сказал Возвышаев. – Мы тебя арестуем.
– Меня? Арестовать?! Ах, мать вашу перемать! Да я вас, живоглотов, расшибу…
Он бросился к столу, размахивая кулаками, пытаясь достать до Чубукова. Но Акимов схватил его за руки и в момент заломил их за спину:
– Ты что, Фома, белены объелся? С ума спятил?
– И ты заодно с ними? Ах вы, живодеры, ах, мироеды! – Миронов бился, крутил головой, старался вырваться из железных тисков Акимова.
– Ежиков, чего рот разинул? – крикнул Возвышаев на милиционера. – Связать его – и в кладовую. Ну, живо!
Ежиков вместе с Акимовым связали руки Миронову и потащили его к дверям. У порога Миронов изловчился и подножкой сшиб Ежикова. Тот, падая, головой растворил дверь, потерял в темных сенях шлем, искал его и матерился. Акимов же никак не мог перетащить через порог раскоряченного, упиравшегося ногами в косяки Миронова. Морозный воздух клубами валил в распахнутую дверь и текучей марлевой кисеей стелился по полу, забиваясь под столы и стулья.
– Вы долго будете возиться с ним? – крикнул Возвышаев.
Ежиков вынырнул из сеней, кулаком сшиб с косяка упорный валенок Миронова и затворил дверь.
– Там, в кладовой, холодно будет ночью-то, – сказал, поеживаясь, Чубуков в наступившей тишине. – Кабы не обморозился.
– Киньте ему тулуп, а руки развяжите, – сказал Возвышаев. – Все! Совещание окончено. Расходитесь по сельсоветам и немедленно приступайте к выполнению указаний.
Все активисты дружно, толпясь у дверей, двинулись в сени, а Мария с Доброхотовым поднялись наверх. Через минуту, когда они спускались с лестницы одетыми, за столом сидели только Чубуков и Возвышаев.
– А вы куда, Мария Васильевна? – спросил Возвышаев. – Сейчас Радимов приедет, рыбы привезет. Уху будем варить.
– Я не хочу. Заночую в Гордееве у своей бывшей хозяйки, – сухо ответила Мария.
– Ну, вольному воля, – сказал Возвышаев. – Завтра к обеду быть здесь… На большой сбор.
Но собрались они значительно раньше.
Еще ночью Настасья Павловна разбудила Марию:
– Маша! Выйди на улицу, послушай, что творится.
– А в чем дело? – тревожно спрашивала Мария, торопливо одеваясь.
– Скот режут… И свиней, и овец… Кабы до коров не добрались.
– Кто тебе сказал?
– Свояченица прибегала за кинжалом. Хватилась свинью резать – и нечем. Все резаки, все колуны – все в ходу.
– Да что случилось?
– Говорят – завтра свиней начнут отбирать, а потом, мол, и до коров доберутся.
– Кто говорит? Что случилось? Немец, что ли, идет войной или Мамай?
– Да ты что, милая? Или никак не проснешься? Вы зачем сюда пожаловали? Чаи распивать или уху варить?
Наконец-то дошло до Марии – что случилось вчера там, на агроучастке. Эта грозная команда – сдать хлебные излишки, сдать свиней – немедленно, как пожар по ветру, разлетелась по селу и полымем отчаяния охватила души поселян. Что в этой панической суматохе могут они натворить – одному богу известно. Мария в растерянности присела на кровать и опустила руки на колени.
– Что ж ты сидишь? Пойдем на улицу! Послушай, что творится…
Настасья Павловна взяла ее за руку и, как маленькую, вывела на улицу. Ночь была морозная, лунная, они остановились в тени под липой и замерли. С высокого приреченского бугра, на котором растянулись в два порядка гордеевские избы и сараи, всплескивались то в одном, то в другом месте, будто подстегивая друг друга, и неслись, ввинчиваясь в темное звездное небо, отчаянные свиные вопли; протяжно и утробно ревели коровы, точно картошкой подавились; блеяли беспрерывно, на одной ноте, словно заведенные, овцы; заполошным брехом заливались собаки. Местами на задах, возле темных банек поблескивали костры, и слабый низовой ветерок приносил оттуда горьковатый душок спаленной щетины и сытный запах прихваченных огоньком, подрумяненных свиных туш.
