– Что творится, господи боже мой? Прямо варфоломеевская ночь для скота… – Настасья Павловна вздыхала и крестилась.
Мария стояла молча, слушала эту жуткую какофонию звуков и думала о вчерашней ночи, о том невероятном, мрачном откровении Успенского, и ей становилось тягостно и страшно. И хотелось плакать, как вчера.
– Пойдемте домой! – сказала она и, не дожидаясь согласия Настасьи Павловны, ушла первой.
Спать не ложились. Просидели до самого утра, пили чай, о чем-то говорили, плохо слушая друг друга. Утром, еще по-темному, пришел Акимов.
– Слыхали, что ночью творилось? – спросил он от порога.
– Слыхали, – сказала Настасья Павловна ровным голосом, не глядя на него.
– Что будем делать, Мария Васильевна? – спросил Акимов.
– Надо идти на агроучасток, – ответила она.
– Да, надо… – Он присел на стул и хлопнул себя по коленке. – Черт меня дернул прихватить с собой Звонцова! Это он пустил слушок, мол, вторую свиную голову, что покрупнее, заберут в контрактацию.
– Разве это неправда? – спросила Настасья Павловна Марию. – Ты же сама мне говорила?
– Правда, – ответила Мария, потупясь.
– Какой же это слушок? Он правду сказал, – обратилась Настасья Павловна к Акимову.
– Да не в том дело… Я сам знаю, что правда. Но нельзя было говорить об этом на селе.
– Ага, вы хотели, чтобы потихоньку отбирали свиней, да?
– Я ничего такого не хочу, – ответил Акимов. – Я выполняю приказание.
– Интересно, кто за вас думать станет?
– Настасья Павловна, мы вынуждены… Поймите, есть необходимость… Может быть, мы не так виноваты, как вам кажется.
– Ну и других винить нечего, – сухо сказала Настасья Павловна.
Акимов вскинул голову, как это делают, когда на ум приходит что-то неожиданное и веское:
– Доброхотов под утро к Тиме прибегал. Говорит, и в Веретьях такая же резня была.
– И там Звонцов виноват? – спросила Настасья Павловна Акимова.
Тот усмехнулся:
– Там председатель Совета Алексашин первым свою свинью зарезал. Ну и пошла катавасия… Представляю, как Возвышаев причастит его… Да и нам перепадет.
– А может быть, с Возвышаева и начинать надо? – сказала Мария.
Акимов крякнул и вопросительно поглядел на нее, потом заторопился:
– Ну, пошли! Там уж, поди, собрались.
На агроучастке их ждали. И Возвышаев, и Чубуков, и Радимов, одетые на выход, сидели за столом мрачные и курили. На приветствие вошедших никто даже не ответил.
– Чем нас порадуете? – спросил Возвышаев, и по тому, как был задан вопрос, и по выражению лиц сидевших было ясно, что им уже все известно.
– Подсчеты пока не проводили… Но прикинули… Свиней семьдесят за ночь закололи, – ответил Акимов.
– Чья агитация? – Возвышаев буравил глазами вошедших и даже сесть не предлагал.
– Думаю, что стихийно, – Акимов переминался с ноги на ногу, поглядывая на стулья.
– Думает знаешь кто? Боров на свинье! – взорвался Возвышаев и грохнул ладонью об стол. – Ты мне ответишь за каждую свинью персонально.
– Я вам что, пастух? – огрызнулся Акимов.
– Молчать! – рявкнул Возвышаев и встал из-за стола.
Мария рванулась от дверей к лестнице наверх.
– А вы куда? – остановил ее Возвышаев.
– Вы сперва научитесь разговаривать в присутствии женщин, а потом спрашивайте, – ответила она, глядя на него с вызовом.
– Мы сюда приехали не затем, чтобы давать уроки вежливости, а выполнять задание партии. Так вот, садитесь и ждите своего задания, если вы коммунист, – Возвышаев указал ей на стулья у стены.
Мария, стиснув руками поручень балюстрады, с минуту постояла в нерешительности и наконец отошла к стене, села.
Возвышаев кочетом прошелся вокруг Акимова, руки засунув в боковые карманы пиджака, словно прицеливался, – с какого бока взять его. Но тут растворилась дверь, и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошла целая орава мужиков – впереди юркий Доброхотов, он в момент сорвал с головы заячью шапку и торжествующе оглядел всех вошедших, как отделенный своих солдат. Вот, мол, скольких привел я к вам на поверку. За ним вошли Алексашин, Ежиков и четверо активистов, все в нагольных полушубках красной дубки. Возвышаев, пятясь задом, как бы с дальнего расстояния оглядел всех и наконец разрешил садиться.
– Доброхотов, докладывайте! – Возвышаев и не поглядел на Алексашина, будто он и не председатель Совета и вообще его вроде бы тут и не было.
Доброхотов пригладил свои жидкие белесые волосенки, шапку кинул, руки по швам и, поблескивая голубенькими, невинными, как у младенца, глазами, начал шпарить, словно стихотворение читал:
– Наш комсомольский патруль за ночь дежурства установил: первое – зарезано свиней семьдесят четыре головы, притом все в нарушение постановления о сдаче государству шкур и щетины были опалены на огородах и в банях; второе – забито двенадцать бычков-полуторов и семнадцать телят; третье – зарезано шестьдесят две овцы и два общественных барана; четвертое – бывший пастух Рагулин забил одну корову, а двух лошадей отогнал в лес в неизвестном направлении и спрятал. Теперь он остался при одной лошади и при одной корове.
– Егор, запиши! – кивнул Возвышаев Чубукову.
– У нас все записано в точности и поименно. – Доброхотов распахнул пиджак, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое школьную тетрадь и подал ее Возвышаеву.
– Кто начал эту разбойную резню? – спросил Возвышаев.
Доброхотов стрельнул глазами в Алексашина и решительно произнес:
– Патруль зафиксировал первый свиной визг на подворье Алексашина, то есть председателя Совета.
– Так… – Возвышаев с выдержкой поглядел на Алексашина, тот еще более сгорбился… – Может, пояснишь нам, как ты понимаешь директивы вышестоящих органов Советской власти? Может быть, отменишь это указание насчет контрактации скота?
Алексашин, здоровенный мужик, сидел, как провинившийся школьник, опустив голову и пощипывая собачий малахай, крупные капли пота сбегали по лбу и задерживались на бугристом переносье, покрытом сросшимися смоляными бровями.
– Чего ж ты молчишь? Расскажи, как выполнял директиву партии.
– Это не я колол свинью… Кум Яшка.
– А ты в окно глядел?
– Я был в Совете. Составлял список на контрактацию.
– Кто же твоим хозяйством распоряжается: ты или кум Яшка?
– Жена виноватая… Она сбегала за Яшкой… Говорит – пока он из Совета вернется, мы ее опалим да освежуем.
– Мать твою… – Возвышаев косо глянул на Марию и запнулся. – Мужик называется… С бабой совладать не может. – Он сел за стол и сказал иным тоном, обращаясь к Чубукову: – Запиши ему штраф в пятикратном размере от стоимости свиньи. И всем, всем! – Он поднял голову и поглядел на собравшихся активистов. – Сегодня же выдать штраф… Всем, кто забил хоть поросенка. В пятикратном размере. Деньги внести завтра же. А если кто не внесет, пеняйте на себя. И передайте на селе: завтра же начнем отбирать и распродавать имущество в счет оплаты штрафа. А этого бывшего пастуха наказать сегодня же. Сейчас! Ступайте к нему всем составом, отберите лошадь. Нет, погоди! Не лошадь, а корову. Лошадь ему до весны не понадобится. А вот пусть без коровы поживет, сукин сын. Взять корову. А если окажет сопротивление, арестовать и посадить в кладовую к Миронову. Ясная задача?
Активисты покашливали, двигали валенками, но молчали.
– Мне можно домой идти? – спросил Акимов. – У меня своих дел невпроворот.
– Нет, нельзя, – отрезал Возвышаев. – Пойдешь вместе со всеми. Это тебе наглядная агитация. Пример будет, как надо потрошить толстосумов. Завтра и за твоих примемся.
– Чубуков, Радимов, приглядывайте, чтобы все было как надо. И без пощады! В случае чего составляйте протокол и сюда его, в холодную. Проверьте наличность хлеба. Лишний отобрать. Ступайте! И вы идите, – сказал он Марии. – Вон, берите пример с Доброхотова. Он настоящий боец-комсомолец. Идите!
Шли толпой, молча, как на похороны. Даже Доброхотов, чуть забегавший вперед, с опаской оглядывался на сурово насупленных Чубукова и Радимова, пытался угадать – о чем они думают, хотел спросить – не прибавить ли шагу? Но побаивался рассердить их и тоже помалкивал.
На краю Веретья их встретила целая ватага ребятни и собак; словно по команде, забрехали собаки, забегая в хвост этой процессии, а ребятишки, охватившие ее по бокам, вприпрыжку носились вдоль по улице и голосили:
– Пастуха идут кулачить! Пастуха трясти идут…
Из домов, с подворий, от амбаров потянулись за активистами мужики и бабы, шли назерком, держались на почтительном отдалении; кто семечки лузгал, кто был с лопатой деревянной, кто с вилами, кто с граблями. Негромко переговаривались:
– Свиней описывать, что ля?
– Говорят, к Рагулину, хлеб отбирать.
– Он вроде бы в лес уехал.
– Будто вернулся утром. Один, без лошадей.
– Лошадей-то продал…
– Кто их теперь купит?
