Этим же соглашением был установлен очень невыгодный для Греции обменный курс, но чтобы хоть частично компенсировать ущерб, греки все-таки были вынуждены закупать в Германии почти все свое промышленное оборудование. Немцы, понимая, что грекам некуда деться, еще больше повышали цены на свои товары. Таким образом немцы многократно вернули себе то, что они переплатили за греческие товары. В результате немецкая хватка на горле греческой экономики становилась все туже и туже. Постепенно греческие экономисты и политики стали понимать, в какой они оказались ситуации, и стали обращаться за помощью к Франции и Англии, надеясь, что те примут меры в противовес Германии. Но это все еще было мирное время, поэтому ни Франция, ни Англия ничего не предприняли.
Я считал, что германская экономическая экспансия на Балканах представляла серьезную угрозу для Советской России и западных демократий и нам следовало противодействовать этому всеми доступными средствами. Моя аргументация, которую я изложил Крестинскому, сводилась к следующему. Советское правительство обладает монополией внешней торговли. То, что другие государства не могут делать, даже если бы захотели, мы можем делать простым распоряжением Наркомвнешторга. Этот наркомат осуществляет все наши закупки за границей, а огромный советский рынок может поглотить все, что немцы за бесценок выкачивают из Греции. Платить мы можем наличными или зерном, в чем Греция очень нуждается и чего она не может получить от Германии. Достаточно было соответствующего решения Политбюро, чтобы остановить германскую экономическую экспансию и значительно усилить советское влияние на Балканах.
Еще в Афинах я подготовил подробный доклад по этому вопросу и конкретный план действий. Этот план заинтересовал Крестинского, и он обещал обеспечить ему поддержку «на верху». Такую же поддержку я получил от заведующего отделом Балканских стран Давида Штерна. Когда я был в международном отделе ЦК партии, заведующий отделом сказал, что уже слышал о моем докладе, и попросил прислать ему копию. Это вселяло оптимизм. Такими темпами вопрос может быть вынесен на рассмотрение Политбюро еще до моего отъезда, и я вернусь в Афины уже с конкретными новыми задачами. Однако я не знал, что в это время (январь 1937 года) Сталин уже начал игру с Гитлером, которая окончилась заключением пакта.
На последней встрече с Крестинским ответом на мой вопрос о судьбе доклада было тягостное молчание. В международном отделе ЦК меня весело похлопали по спине: «Все в порядке, Бармин. Отправляйтесь в Афины, а мы тут с этим разберемся».
Больше я о судьбе своего доклада ничего не слышал. Крестинский и Штерн были арестованы, и я стал думать, что, может быть, мой замысел потребовал слишком больших расходов. Только позже, когда я узнал о тайных переговорах между Москвой и Берлином, я понял, что мою идею похоронили. Видимо, не хотели раздражать Гитлера в этой деликатной ситуации.
Я покидал Москву со смешанным чувством печали и облегчения. Так иногда бывает во сне, когда ты находишься в знакомом окружении, но оно вместе с тем кажется чужим и незнакомым; оно угнетает тебя. Примерно так я чувствовал себя в Москве.
На обратном пути в Афины я повстречал еще двух человек, которые скоро должны были исчезнуть в ходе чистки. Один из них был наш посланник в Литве Подольский, который ехал со мной в одном поезде к месту своего назначения в Каунас. Через несколько месяцев он был арестован и, скорее всего, расстрелян. В Будапеште я провел один день у старого друга, посла Бекзадяна, прекрасного человека, большого знатока и коллекционера редких манускриптов и книг. И еще у него был полный погреб самых лучших венгерских вин. Вскоре после моего отъезда он был без всяких объяснений отозван и тоже исчез.
В Афинах я нашел Кобецкого в состоянии глубокой депрессии. Казнь Зиновьева совсем надломила его. Он с нетерпением ждал моего приезда, чтобы сдать мне дела и ехать в Москву.
Когда я снова увидел Мари, я был в состоянии сильного внутреннего конфликта. После всего того, что я увидел в Москве, я понимал, что взять ее с собой туда – значит подвергнуть ее серьезной опасности. Никакая лояльность или честный труд не спасет ее, если маньяки из ОГПУ решат включить ее в свой список подозрительных иностранцев. Не помогут никакие мои усилия или хлопоты влиятельных друзей. Мне только останется разделить ее судьбу, но ей это не поможет.
Что мне делать? Сказать ей об этой опасности и навсегда проститься с ней? Этот вопрос постоянно мучил меня. Наконец я решился и сказал ей, что сейчас в Москве к иностранцам плохо относятся и, хотя я по-прежнему хочу взять ее с собой, я беспокоюсь, что с ней что-то может там случиться.
Она отнеслась к этому спокойно, но в свою очередь рассказала, что она тоже испытывала тревогу за наше будущее, но по другим причинам.
– Это правда, что советских граждан, которые женятся на иностранках, ждут крупные неприятности? Мне говорили, что это может сломать карьеру. Если это так, то ты не должен этого делать.
Я сказал ей, что это совсем не так. К тому же меня не беспокоила моя карьера.
– Мы можем с тобой делать любую работу. Кругом так много дел.
Мари продолжала настаивать, что она не может позволить себе разрушить мою карьеру. А я отвечал, что меня больше всего беспокоило ее будущее. В конце концов мы пришли к самому простому решению – не думать об этом. Что судьба нам приготовила, то мы и встретим вместе.
– Пока ты меня любишь, я готова к чему угодно, – сказала Мари.
Но я, однако, не могу сказать, что выполнил свое обещание не думать.
Едва я приступил к выполнению обязанностей поверенного в делах, как из Москвы стали поступать сообщения о процессе над Пятаковым. Мы снова оказались в таком же ужасном состоянии, в каком находились в августе во время суда над Зиновьевым. Теперь еще одна плеяда наших самых талантливых и преданных людей втаптывалась в грязь, но все надеялись, что на этот раз Сталин конечно же не решится пролить кровь. Пятаков был его преданным сторонником с самого начала первой пятилетки. Он был одним из двух человек, которых Ленин рекомендовал в своем «завещании», причем он был единственным, кто рекомендовался без всяких оговорок. Вся страна знала, что она у него в долгу за его гигантскую созидательную деятельность в сфере промышленности и финансов. А Муралов! Ведь член Политбюро, нарком тяжелой промышленности, Орджоникидзе, не позволит расстрелять своего друга и заместителя. Всем были известны огромные заслуги Серебрякова и Богуславского. Дробнис, герой Гражданской войны, его уже один раз расстреливали белые, и он лишь чудом выжил. Не может быть, чтобы эти люди тоже были обречены на смерть!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
