одной ей известной причине, но осторожничает…
Антонина постаралась держать себя в рамках, чтобы не показаться назойливой, не пасть в глазах новой подруги, хотя ее так и подмывало спросить, понравилась ли той комната. Разве это не ее праве, просто — хозяйский долг? Но она понимала: лучше не торопить событий, вдруг даже пустячный вопрос покажется попыткой выведать больше того, что согласны были ей сказать. Кайрене тоже молчала — стояла, опустив руки, угнетенная необходимостью снова как-то устраиваться, а вдруг — опять неудачно? Глаза полузакрыты, видимо, совсем забыла, где она, куда и зачем пришла. Неожиданно ее лицо ожило, она стала принюхиваться, ноздри расширились, задрожали.
— А здесь ничем не пахнет?.. Вы ничего не чувствуете?
Антонина растерялась — в ее чистенькой, до блеска вылизанной, постоянно проветриваемой комнатке пахло хвоей, лесом — но это же здоровые запахи! Не дождавшись ответа, Констанция поправила волосы, переставила с места на место свой чемодан. Казалось, забыла и о своем странном вопросе. Конечно, ведь сама говорила, что многое забывает… Не только плохое, но и хорошее. А вот она, Антонина, даже если очень захочет, не сможет, выкинуть из памяти сегодняшний день. Она даже не зажигает света, чтобы не мешать первым, пусть противоречивым впечатлениям Констанции. Ну вот и появилась у нее соседка. Она еще не смела думать о ней и себе как о приятельницах, подругах, а уже опечалилась, вспомнив о не таком уж далеком расставании. Теперь время побежит скорее, не будет шуршать песчинками часов, а полетит с визгом, как пила на недалекой отсюда старенькой лесопилке.
Констанция подошла к окну, неуверенно подергала раму, посыпалась сухая краска.
— Вы не возражаете? Под окнами никто не ходит?
— Что вы, пожалуйста, — Антонина легким толчком распахнула сразу обе створки. Констанция отшатнулась от окна, в комнату ворвалась тугая струя свежести, наполнив ее стылым воздухом. Сосны как перешептывались, так и продолжали шептаться, но уже на чужом, даже пугающем языке.
Кайрене поспешно прикрыла одну створку, включила свет. Видимо, кто-то здорово избаловал ее: внушил, что ее прихоти и желания — самое важное, а с привычками окружающих можно не особенно считаться. Подошла к своему чемодану под крокодилову кожу, открыла его, стала вынимать вещи — легкие, красивые, дорогие, — бросала их на свою постель. Вещи тоже были частицами ее прекрасного, слегка увядшего таинственного мира, он требовал внимания, хотя не собирался чем бы то ни было платить за него — ни привязанностью, ни даже откровенностью, если не считать за таковую случайно вырвавшееся слово… Нет, все это скорлупа, шелуха, оболочка! А что же такое ты сама, Констанция, твой недуг, твоя боль? А не выдумала ли я все это? Антонина не могла бы объяснить, почему так неприязненно отнеслась к ее прозрачным рубашечкам и лифчикам. Ведь она с восторгом наблюдала, как длинные белые руки ныряют в рукава розового нейлонового стеганого халатика. О таком, почти невесомом и немнущемся, Виганте ей все уши прожужжала. То, что дочь разбирается в туалетах, которыми обладают такие элегантные женщины, уже не вызывало обычной досады — мать даже чуточку гордилась ею. Невольно сравнивая Виганте с Констанцией, она как бы выявляла направление, по которому им — матери и дочери — следует двигаться вперед. Ее длинношеяя, пока еще угловатая, с торчащими лопатками девочка будет становиться все изящнее, нежнее. Если бы она еще не горбилась, отрастила волосы подлиннее и распустила их по плечам!.. Скажи ей об этом кто-нибудь, Антонина не поверила бы, что Кайрене привлекает ее не только таящимся в ней непокоем, но и как эталон женственности. Все эти вещицы так и льнули к Констанции — облегали ее талию, маленькую грудь, ласкали шею, плечи; и созданный в представлении Антонины образ безмерно страдающей женщины рушится. От этого ей становилось и печально и весело, скорее весело, чем печально. В своем элегантном халатике, с уложенными на ночь темными волосами, эта тридцатилетняя женщина в какой-то момент показалась ей юной девушкой, нуждающейся в опеке. И вновь возник рядом силуэт дочери. Узнать Виганте было теперь труднее, словно она уже успела измениться, стать какой-то иной. Словно за родной дочерью, собирала Антонина разбросанную Констанцией одежду, аккуратно вешала ее в шкаф.
— Как хорошо, что никакого забора за окном! — вырвалось у молодой женщины.
Она раскинула руки, будто желая обнять что-то, — не проникающий ли снаружи запах сосен? — и в этом тоне была невысказанная похвала Антонине, благодарность за ее приглашение и заботу.
— Раздевайтесь и вы, пора спать! — весело предложила Констанция, сбросившая вместе с одеждой замкнутость и капризное высокомерие. Антонина расправила на одеяле свою скромную ночную сорочку в цветочках. — Какая прелесть! Где вы такую купили?
— Сама пошила. Я и детей обшиваю.
— Прекрасно! Значит, сузите мне юбку. Похудела, висит, как мешок.
Беспардонность Констанции несколько покоробила Антонину, обидело ее и то, что не спросила та про детей, но она сумела не показать своего разочарования. Сузить? С удовольствием, милая моя. Пойдем завтра к озеру, я иголку захвачу, вы — книгу (может, почитаете вслух?), и потекут дальше эти наши странные часы. В темноте было видно, как небо опускается на сосны, вот и совсем скрылись из глаз их кроны. Констанция ровно задышала — уснула, по-детски зевнув от усталости. Антонине же не спалось. Она ощутила прилив сил, хотелось петь, смеяться, что-то делать — и за все она должна быть благодарна не кому-нибудь — вот этой тихо посапывающей женщине: ведь это она, словно порыв свежего ветра, взбудоражила ее, оживила мысли и чувства.
Заснула Антонина не скоро. С появлением Констанции к ней возвратились тревоги и заботы, однако исчезла безнадежность, которая пугала, как медленно просыпающийся от голода удав — видела однажды такого в передвижном зверинце. Поэтому странно неожиданным было для нее теперешнее блаженное состояние, ведь она впервые так близко соприкоснулась с Констанцией, совсем еще не знает ее, и первая их беседа после вселения, которую Антонина заранее отрепетировала в своем воображении, тоже не доставила ей особой радости.
Среди ночи она вдруг проснулась, словно ей жаль было бессмысленно тратить время на сон. Но проснулась не от хорошего настроения, которое не оставляло ее и во сне, а от стона — услышала судорожный вздох, потом странный всхлип и болезненный стон. Было похоже на горькую младенческую жалобу. Тихонько, чтобы не скрипнули пружины, села, опустила ноги. Из приоткрытого окна тянуло ночной прохладой и все теми же запахами — сосен и вянущей травы, которую выполол днем с клумб садовник санатория. Мягко проступали предметы обстановки, словно затуманенные дыханием хрупкой женщины, но все было видно, хотя в окно и не заглядывал скрытый за дымкой месяц. Соседка лежала на спине, согнув ногу
