не желал тебя обидеть, – сказал Уильямс, – но то, о чем ты говоришь, не имеет для меня смысла. Там нет ничего похожего на лес; я знаю, потому что шел целыми днями. Там только широкая мрачная трясина.
Сидрус, славившийся извечным контролем и сдержанностью, наконец вышел из себя. Истина, которую он столь долго преследовал и к которой столь близко подошел, ускользала с каждым словом. Неужели Лучник действительно все забыл и ослеп в своей иллюзии? Неужели это предельный эффект столкновения с лесом, его величайшая защитная ирония? Или все это нечестная злорадная игра, коварная ложь, чтобы не допустить Сидруса к жизни в богатстве, превосходящем любые фантазии?
– Ты когда-либо проходил через лес или жил в нем? – спросил Сидрус в поисках водораздела между истиной и ложью.
– Я смутно припоминаю уничтоженный лес; сломанные стволы и разрубленные корни; край грязи и смерти, озаренный громом и молнией, рвавшими людей на части. Но это было давно и далеко от места, где мы сейчас стоим.
Снова ложь.
– Ты был один? Какие существа там обретались, кроме людей?
Уильямс замолк, словно в размышлениях, медленно сдвигая руку в угол холщовой сумки.
– Я могу вспомнить только двух: мулов и ангелов, – механизм пистолета взвелся со щелчком, и он выхватил его, роняя сумку на землю. Но ему было не тягаться со скоростью возмущения. Не успел он заключить выстрел, как Сидрус ринулся через пространство между ними, вознося одну из тростей в дуге снизу вверх, с опытным обнаженным клинком. Тот отделил сумку и лямку, рассекая сухожилия на руке Уильямса. Сидрус кружился вокруг Лучника сплошным пятном; он оказался за его спиной прежде, чем его вскрик достиг ушей священника.
– С меня довольно твоей насмешливой лжи!
Уильямс схватился за кровоточащую руку; остальной мир ушел из-под ног.
Когда он пришел в себя, было темнее; от тени, как будто составлявшей все помещение, где он находился, разило. Уильямс подавил тошноту сознания и попытался сдвинуться. Ничто не шелохнулось; его удерживали какие-то путы. Он слышал поблизости ветер; казалось даже, что они под открытым небом, на каком-то безлюдном пейзаже. Затем он разглядел рваный свинец и осколки света вокруг него: витражное окно, высокое, жалкое и разбитое – цветные пластинки украдены много лет назад. Уильямс вспомнил крошечную часовню за спиной фигуры на перекрестке; ее описание совпадало с рудиментарной оценкой пространства, где он вырывался из узлов: его привязали к простому алтарю.
Голос Сидруса изменился: в нем больше не было ни следа предыдущих эмоций. Гнев дистиллировался.
– Сегодня я получу от тебя ответ. Я больше не потерплю глупостей. Я был слугой Ворра всю свою жизнь; угождал его потребностям и приказам; водил дружбу с его стражами и прорежал его хищников. Я знаю, что дитя, которое звали святой Ирринипесте, открыла ему твою душу, и знаю, что ты носишь в сердце и голове его эссенцию. Мои знания о Ворре глубоки; с твоими же они станут исчерпывающими.
Уильямс давился из-за веревки, удушенный собственным незнанием.
– Если ты мне их не дашь, – продолжил клирик, – тогда я заберу их сам.
– Мне нечего дать! – вскрикнул Уильямс со всей силой.
– Тогда я буду резать и разнимать тебя, пока не останется только голос. У тебя не будет иного выбора, кроме как ответить.
В разбитое окно пролился ветер, мерцая последним светом дня. Он гнул битые фрагменты прозрачного стекла и изможденные свинцовые артерии, державшие их в своей утомительной позиции.
– Кое-кто говорит, что некоторые частички памяти обитают за пределами разума, пропитывая мускулы и проходя вдоль хребта. Я верю, что это так, и собираюсь извлечь их одну за другой; пробудить и выпустить, чтобы твои знания о ядре леса свободно достигли моих ушей.
Целеустремленный священник наложил шину на голень Уильямса. Рядом тлела жаровенка, в ее огне калилось сияющее железо. Сидрус увидел, как на него уставились испуганные глаза англичанина.
– Не будет пролито ни капли твоей драгоценной крови. Когда я закончу, ее будет в избытке для органов, которым она так преданно служила. Она хлынет и насытит твой мозг переобогащенным кислородом; лишь твоя боль сравнится с его потребностью опустошить свою силу. И вместе они провизжат истину, которую ты отказываешься мне выдать.
Первый порез показался всего лишь нажимом, пока не освежевал нерв и в разуме Уильямса все не побелело.
Он не знал, сколько раз терял сознание и сколько раз в него возвращался. С каждым вдохом его поджидала новая агония. Пришла ночь, и ветер стих; он уже хотел снова кричать, когда почувствовал перемену в ветре – как его скорость трепещет и успокаивается до шепота.
– Сейчас, – услышал он себя. Но что – сейчас?
Уильямс что-то почувствовал – вдали от часовни, в его поисках, торопящееся к нему. Не это ли искал Сидрус? Это приближается тот самый секрет, чтобы отдаться Уильямсу и затем перейти дальше? Секрет, призванный в путь кровью? Сидрус придвинулся.
– Говори, Одинизуильямсов: твое время пришло, как я и обещал.
Свист снаружи был пронзительным и быстрым, всего в мгновениях от них. Сидрус не слышал его; он прижался своим отвратительным лицом к устам жертвы – да только в звуках, что он слышал, не было смысла.
Уильямс видел уголком глаза голос. На долю секунды тот сверкнул белым в окне, прежде чем пронзить его горло и пригвоздить слова к алтарю.
Сидрус отскочил от фонтана крови с порозовевшим от влаги лицом.
– НЕТ! – взвыл он перед умирающим, отчаянно дергая за белую стрелу, встрявшую в шее. Но все тщетно; Уильямса не стало, а стрела не двигалась с места. Сидрус обмяк, поверженный и угнетенный. Провел серой трясущейся ладонью по окровавленному лицу. Сидел, пока часовня не воспарила в сером мареве зари. По комнате прошел тонкий свет, на миг высвечивая крошечное изображение пророка с тяжелой бородой, который стоял в плоском черном пейзаже безликой настойчивости. Бесцветная призма озарила лицо мертвеца, обнажив выражение удовлетворенного спокойствия. Человек, умерший в такой боли, не должен так выглядеть. Сидрус вскарабкался на ноги и схватился за веревки трупа. Где-то в этом лице, под костью, пряталась улыбка, работавшая как батарейка и заряжавшая выражение абсолютной безмятежности. Сидрус в гневе затряс бездыханное тело. Стрела выпала легко, словно держалась на одном честном слове.
Больше Сидрус не мог вынести. Похватав свои вещи, он спешно побросал в мешок затупленные щупы и ножи. Жаровня еще не остыла до конца, и он бросил ее, нетерпеливо выбравшись на сырой просветляющийся воздух.
Он побежал к лесу. Больше часа он добирался до его священной стены; та уже казалась другой, не такой
