Футуристское «Облако»
В прологе поэмы, явно для того, чтобы утвердить себя в звании настоящего лирического поэта, имеющего право писать о любви, Маяковский объявил, что он «вывернул» себя наизнанку, превратившись в «одни сплошные губы». Поэтому он готов давать уроки любви и призывал: «Приходите учиться!» А чтобы в его внешности ни у кого не возникало никаких сомнений, он заявляет:
«У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний».
Вот таким представал перед читателями автор футуристической поэмы: молодым, красивым, талантливым. Казалось бы, все женщины мира должны влюбляться в него с первого взгляда. Ан нет! На собственном любовном фронте у него возникли проблемы – некая Мария, в которую он пылко влюблён, не пришла на обещанное свидание.
««Приду в четыре», – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять».
Тут же возникли вопросы:
«Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?»
Влюблённый поэт, не удостоившийся ответного чувства, готов был рвать и метать, раскидывая в стороны своих более удачливых соперников. И он восклицал:
«Нам, здоровенным,
с шагом саженным,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!»
Нет, внешне он был спокоен. Но на всякий случай напоминал о том душевном состоянии, которое было у него в день кончины отца:
«… а самое страшное
видели —
лицо моё,
когда
я
абсолютно спокоен?»
Терзания поэта продолжаются на протяжении всей первой главы поэмы. Вторая начинается с призыва Маяковского прославлять. Его, перечеркнувшего своё прошлое:
«Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано, ставлю «nihil»».
И он надменно заявлял о том, что его обучение закончено, что больше учиться ему нечему:
«Никогда ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!»
Даже вчерашнее солнце уже не вдохновляло поэта-нигилиста и его сподвижников-футуристов:
«Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!»
Да что там солнце! Даже строки, написанные Маяковским, ничто в сравнении с жизнью, такой бесценной и такой беззащитной:
«Я,
златоустейший,
чьё каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!»
Даже Мария и его не нашедшая отклика любовь к ней оказались забыты. Продолжая славить самого себя, Маяковский торжественно провозглашал:
«я,
осмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрёзный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венке революций
грядёт который-то год.
А я у вас – его предтеча…»
Свою душу (как горьковский Данко – своё сердце) поэт готов отдать людям – тем, кто будет совершать этот революционный бунт:
«И когда
приход его
мятежом оглашая,
выйдите к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя».
Этим торжественным обещанием вторая глава завершается.
В третьей главе самовосхваление продолжается. Правда, пока нет революций, поэт свою душу тщательно оберегает от посторонних взглядов:
«Хорошо, когда в жёлтую кофту
душа от осмотров укутана».
Обращаясь к тем, кто видел его танцующим на сцене, Маяковский говорил с язвительной усмешкой:
«Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли» —
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадный сутенёр и карточный шулер!
От вас,
которые влюблённостью мокли,
от которых в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз».
Мало того, что Маяковский собирался уйти, он грозился, что при этом ещё…
«… впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса».
А о грядущих революционных потрясениях и о явно сочувствовавшем им отце ему напоминало угасающее солнце:
«На небе красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат».
Удивляться этой многих поражавшей экстравагантности Маяковского было не надо, ведь он не просто поэт, не просто пророк и провидец:
«Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часу к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки».
Этими словами завершается третья глава. В четвёртой, вспомнив, наконец, о своей несчастной любви, поэт вновь начинает рваться к своей любимой:
«Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!..
Открой!..
Видишь – натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!»
«Булавки»! Это опять воспоминание о безвременно ушедшем отце. Вскоре последует ещё одно:
«И когда моё количество лет
выпляшет до конца —
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
