А еще в одном госпитале я уже почти умер. Потом мне лечащий врач говорил, что пульса у меня не было, зеркальце не затуманивалось от дыхания, зрачки закатились, вроде бы каюк.
Живу и буду жить!
Смертники никак не угомонятся и разнообразят наши размеренные, отчасти скучноватые будни. Вот в очередной раз подняли мою роту по тревоге. И не ночью, а днем. В добрый дождь с ветром. И ветер был добрый, он рвал, разбрызгивал дождевые капли, и они были схожи со снежными хлопьями. Снега здесь, в Маньчжурии, пока еще нету, но на севере, в Забайкалье, в Хабаровском крае, наверное, уже метут поземки. Хорошо бы очутиться там, и чтоб о твои ноги терлась, как собачонка, поскуливающая метелица.
Солдаты отворачивались от ветра, кутались в плащ-палатки, тяжелили шаг, расплескивая лужи. Сразу за городом дорога пошла круто в гору, и дыхание затруднилось. Ноги скользили, солдаты поминали черта и дьявола, а Логачеев присовокупил:
- Мы-то маемся, а Драчеву лафа на "губе"!
Его поддержал Геворк Погосян:
- Кто честно вкалывает, тот и под пулю самурайскую подставляется. А разгильдяй Мишка Драчев отлеживается в тепле и сухости, и никаких тебе смертников!
Что я мог возразить на это? Они правы. Нашкодивший ординарец, коего я, видать, плохо воспитывал, попал в привилегированное положение. И я промолчал, будто не слышал Логачеева и Погосяна. Но хорошее настроение и теперь не испортилось: оно у меня устойчивое в последние дни. Ну и хорошо, что хорошее!
По разведданным, смертники укрывались в глухом урочище, за чередой горбатых, кремнистых сопок, которые мы и преодолевали одну за другой. Дождь не тишал, было сыро, промозгло. И жарко от ходьбы. Но едва остановишься - прохватывает ветерочком до костей. По-армейски: просифоннвает. Никаких следов смертников покуда ие обнаруживалось. Не ложная ли тревога?
Нет, не ложная. Мы перевалили сопочку, и пас обстреляли.
Весьма неприятно просвистели пули над головой, я подумал: "Чем ближе к миру, тем неприятней их слушать". Рота развернулась в цепь, начали спускаться в поросший елью и кедром распадок, откуда нас обстреляли. И я вдруг ощутил: мне надоело. Командовать, чтоб развернулись в цепь, чтоб перебежками вперед, и самому перебегать, падать, снова перебегать надоело все это. Будет ли копец этой жизни? Хочется другой, где не стреляют. И где нет караульной и патрульной службы, где носят не гимнастерки, а рубашки и пиджаки. На Родину хочется!
Надоело не надоело - воюй. Японцы жиденько стреляли наугад, и мы густо - стреляли наугад, охватывая распадок. Замкнули кольцо, взялись сжимать его. Забросали гранатами, прострочили из пулеметов и автоматов. В итоге трех японцев убили, четырех ранили и захватили в плен. У нас потерь нет. Удивительно, но это так. Не удивительно, а превосходно! Я смотрел на оборванных, в щетине, одичавших смертников, жавшихся тесной кучкой, с поднятыми, давно не мытыми руками. Ну фанатики! Сами мучаетесь и нас гоняете. Зачем? Кончать надо эти игрушки! Исход войны ясен, как дважды два! Кванту некая армия разбита в пух и прах, паши войска аж в Порт-Артуре! Сдавайтесь, следуйте примеру здравомыслящих японцев - и сохраните свою жизнь.
Или вам не хочется жить?
36
Свершилось!
Когда мы к вечеру под непрекращающимся дождем пришли в Ванемяо, в военный городок, нас ошарашили слухом: сегодня, второго сентября, то ли подписан, то ли будет подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии наподобие того, какой был подписан с Германией в мае, а третье сентября будет объявлено Днем Победы над Японией. Не все слухи подтверждались, но практика научила меня: иные подтверждаются.
Этот подтвердился! Но о том мы узнали лишь на следующий день, а второго гадали: будет митинг, будет парад? Все кинулись - без всяких приказаний подшивать свежие подворотнички, гладить гимнастерки, ваксить сапоги, тереть зубным порошком пуговицы, пряжки, ордена и медали. По примеру Миколы Симоненко к гимнастеркам привинчивали и нагрудные знаки отличников: пулеметчиков, стрелков, минометчиков, связистов, саперов, которые раньше не очень-то жаловали - что они в сравнении с правительственными наградами, с орденами да медалями? Сейчас, в преддверии торжеств, и цена нагрудных знаков поднялась. А на лицах - словно некий отсвет будущего праздничного салюта, который озарит Москву. Нас осветят и собственные салюты разноцветные ракеты, грассирующие очереди из автоматов и пулеметов. Как освещали они под Кенигсбергом.
Вечером же второго сентября писаря сообщили о присвоении воинских звании: Феде Трушину - гвардии капитана, мне - старшого лейтенанта. И второй приказ: большая группа офицеров, сержантов и солдат батальона награждена орденами и медалями Советского Союза. Трушину - орден Красного Знамени, мне - Красной Звезды. Не скрою, я обрадовался и тому и другому. Немедля пришпандорил третью звездочку на погоны, долгожданную.
А Федя Трушин сменил старые погоны на новенькие, с четырьмя звездочками, он их заготовил впрок, дальновидный и предусмотрительный. И на поверку все звездочки у него непорочно серебристые, у меня же две потускневшие, а одна свеженькая, сразу видно: только что прикручена. Да ладно, сойдет.
А ордена и медали, как поговаривают, завтра вручит лично комдив. Штабные писаря гадают: может, на митинге, может, до или после парада, во всяком случае, будет построение. Даешь построение! Конечно, лучше б присвоили старшего пораньше, в свое время, а не перед демобилизацией. Впрочем, и в запас предпочтительней уйти старшим лейтенантом. И лишний орденок офицеру запаса не помешает. Своими наградами горжусь! Хотя, может быть, и не так, как прежде. В общем, все это приятно - со званием и награждением. Более того, мое маленькое личное торжество как бы упреждает всенародное торжество, связанное с победой над Японией, завершением второй мировой войны и воцарением мира на земле. Надеюсь великой надеждой, что мир будет бесконечным, а люди прекрасны. И еще - ощущение бесконечности моего бытия, будто после двух войн буду вечен.
Лег я спать в расчудесном расположении духа, а во сне отчего-то жалобно стонал, хотя мне ничего не снилось. Проснулся от этих стонов среди ночи, приподнял голову и услышал, как старшина Колбаковский сказал:
- Товарищ старший лейтенант! Болит чего-нибудь?
- Не болит, Кондрат Петрович, - ответил я, позевывая.
- А стонете-то как жалостно... Не рапы ль беспокоят?
- Да как будто нет...
- Ну и добре. Сыпанем дальше...
Однако уснули мы не сразу. Я ждал, что Колбаковский сию секунду выдаст свой знаменитый храп, но он просипел шепотом:
- Не спите, товарищ старший лейтенант?
- Покуда ие сплю...
- И мне чего-то не спится... Все думаю-загадываю: как складется послевоенное житье? А?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
