Беркут снисходительно покачал головой.
— Пани Вера, — сказал так, будто заглянул в гости и просит о незначительной услуге, — а поднимите, прошу я вас, сыночка. Как его, кажется, также Григорием назвали?
— Ты что? — выдохнул Трофимчук с ужасом. — Это же дитя!
— Петр... — Беркут ткнул дулом автомата в угол, где стояла маленькая кроватка. — Вытащи этого выродка, а то уважаемое общество не понимает...
Трофимчук шагнул, чтобы преградить путь к ребенку, однако, сразу поняв всю свою безысходность, протянул к Беркуту руки.
— Умоляю, Данила, — попросил, — со мной делай все что хочешь, отпусти сына.
Сотник захохотал.
— Когда землю мою делили, что тебе передавали? — спросил жестко. — Предупреждали? А ты что? Смеялся... Теперь мой час смеяться, понял, падло проклятое!
Петр вынул из кроватки совсем еще маленького черноволосого мальчика — тот зажмурился со сна и прижался к незнакомому дяде, даже обнял его за шею. Петр оторвал его от себя, поднял за воротник рубашки, потряс, и мальчик испуганно закричал.
— Щенок бесхвостый! — треснул его по голому заду Петр, ударил, видно, сильно: ребенок захлебнулся от крика.
— Что же это такое! — кинулась к нему женщина, но Петр саданул ее тяжелым ботинком в живот. Осела на пол, а бандеровец бросил на нее сына — видно, ребенок потерял сознание от боли и ужаса, так как уже и не кричал.
И тогда Трофимчук опустился на колени.
— Оставь ребенка, пан Данила! — попросил.
— Ну и ну, а ты стал покладистее. А как с властью? Отречешься от Советов?
— Нет! — поднялся с колен, отступил к стене, встал, опершись на нее. — Нет, это наша судьба, а от судьбы не отрекаются!
— Твоя судьба вот где! — Беркут выкрикнул зло, поднял автомат. — Так не отречешься?
— Нет... — выдохнул из последних сил.
И тогда Беркут нажал на гашетку. Автомат запрыгал в его руках, выплевывая свинец, он выстрелил в ребенка и женщину, наверное, сразу убил их, продолжал стрелять, глядя не на них, а в ненавистное лицо Григория.
Трофимчук бросился на него неожиданно, как будто подстегнутый кнутом, видно, опомнился и понял, что терять все равно нечего, однако не успел: упал, срезанный короткой очередью. Упал возле сына с неловко протянутой к нему рукой.
Беркут поднял свой «шмайсер», не оглядываясь двинулся к двери. Долго стоял во дворе, жадно дыша, и никак не мог надышаться.
— Ну и голытьба, — вдруг услышал за спиной, — я все осмотрел, нет ничего: ни кольца, ни кожуха хорошего.
— Быдло... — подтвердил Беркут.
— Поспешили, друг сотник, помучали бы его немного...
— Времени нет, зови хлопцев, отходим.
— И то правда. — Петр потянулся, хрустнув суставами. — Пойдем на Быстрицу?
— На Волю Высоцкую.
— На Волю так на Волю...
Где-то не очень далеко застрочил автомат.
— Хлопцы забавляются... — зевнул Беркут. — Переспим в лесу.
— А поужинать?
— У пана Яремкива. Сегодня праздник, пусть ставит.
Беркут пошел со двора уверенно, держа автомат в правой руке, и ни разу не оглянулся на дом. А он стоял с освещенными окнами, какой-то нарядный среди других, притаившихся в темноте, — филин пролетел над ним и закричал жутко.
А теперь элегантный пан Данила Робак стоял перед Максимом Рутковским, держал бокал из тонкого стекла и что-то говорил. Бывший Беркут... И нынешний!
После той кровавой ночи банда Беркута далеко не ушла. Ее перехватили в горах — вырваться удалось только Беркуту и еще одному бандеровцу. Остальные полегли, а раненого Петра задержали и судили. Рутковского ознакомили с его показаниями, потому так зримо и представил ту ночь в Галаганах.
«Экскурс в прошлое не без морали...» — почему-то подумал Рутковский, и ему стало жутко. Но именно с такими людьми придется общаться каждый день, больше того, он должен стать «своим» в их обществе.
И Рутковский через силу улыбнулся Робаку...
К столику с бутылками подошли Иванна с Луцкой, и Рутковский с удовольствием занялся их бокалами. Он налил Стефании джина с тоником.
Девушка уже немного выпила, щеки у нее порозовели, на левой, когда улыбалась, появлялась ямочка. Почему не появляется на правой, вероятно, даже сама Стефания не знала, но Максим все же спросил. Конечно, этот вопрос свидетельствовал об его интересе к Луцкой, девушка поняла это сразу и взяла Рутковского под руку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Лодзен оценил жест Стефании по-своему: встал так, чтобы отгородить их от компании, спиной к Робаку. Сказал заговорщицки:
— Вы делаете успехи, пан Рутковский. Давно не видел, чтобы кто-нибудь нравился пани Стефании.
Девушка убрала руку, однако тут же снова взяла под локоть Максима. Это не могло не импонировать Рутковскому, но он подумал, что вот уже второй раз в течение вечера его стараются как-то приблизить к Луцкой. Что касалось Иванны, тут все было понятно, но для чего это Лодзену? Только потом Максим понял весь тактический замысел полковника — сегодня же на всякий случай активно включился в игру.
Чуть прижав локтем руку Стефании, ответил с достоинством:
— У пани доброе сердце, и она заботится о земляке, который чувствует себя не совсем в своей тарелке.
Луцкая пожала плечами:
— Доброе сердце — это слишком большая роскошь. Особенно сейчас.
— А что именно пани имеет в виду?
— Разочарование человечества.
— Тогда вашу воинственность можно извинить.
— Разве я виновата?
— Пани Стефания буквально излучает женственность, — вмешался Лодзен.
Рутковский не совсем был согласен с полковником: глаза Стефании оставались колючими, точнее, не колючими, а какими-то настороженными. Но и он же, наверное, насторожен, не свой в этой компании — для первого раза, видно, сгодится, однако нужно стать совсем своим. Максим знал, что это — одна из самых важных частей его задания: быть таким, как все.
Вдруг подумал: насколько бы легче чувствовал себя, если бы мог быть самим собой, если бы мог бросить им в лицо все, что думал, и с каким бы удовольствием увидел гневное и обозленное лицо Лодзена или Робака. Да, именно злость на лице полковника, а не вежливую улыбку и доброжелательность. Он его враг, классовый враг, Максим подумал именно так: классовый враг, не стыдясь некоторой патетичности этой мысли, — может, именно впервые так уверенно почувствовал глубину смысла, заложенного в это определение. Да, он — классовый враг, непримиримый враг до конца, враг с доброжелательной улыбкой и проницательными глазами, которые, к счастью, видят не все.
— Пан желает с ветчиной или с балыком? — Рутковский не сразу сообразил, что Луцкая обращается к нему. Поняв наконец, взял бутерброд с рыбой, откусил деликатно, но алкоголь пробудил аппетит — прикончил бутерброд и потянулся за другим. Лодзен похвалил:
— Ешьте, в доме вашего брата всегда хорошо угощают.
Максим едва заметно поморщился, полковник заметил это и среагировал сразу:
— Когда-то я работал в Москве и знаю, что такое русское хлебосольство. У каждого народа свои обычаи, и мне неизвестно, что делают ваши хозяйки с остатками еды после праздничных приемов. Мы живем экономнее, ибо знаем цену деньгам. Кстати, играете в бридж?
— Какой же в Киеве бридж! Играю немного в преферанс.
Рутковский знал, что этот вопрос Лодзена не случайный. По информации, которую имел Центр, Лодзен завсегдатай игральных домов в Бад-Визе и Бад-Рейхенхале — городков вблизи Мюнхена.
— А в покер?
— К сожалению... Но, надеюсь, восполню этот пробел в моем образовании.
— Хотите научиться? Иногда это дорого стоит.
— Где найдешь хорошего учителя?
— Посмотрим... Пан Юрий, пан профессор... — оглянулся Лодзен. — Может, партию в бридж? Садитесь возле меня, — посоветовал Рутковскому, — начнете учиться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Пан Лодзен — ас, — сказал Юрий. — Тебе повезло.
— Точно, сегодня у меня счастливый день, — согласился Максим. — Дай бог, чтобы не последний! — Он извинился перед Луцкой и последовал за Лодзеном, чувствуя, что пани Стефа не совсем одобрила его решение. Но что сделаешь: Лодзен был козырной картой, а это в положении Максима весило много.
