Я люблю мужчину творца, любовника, мужа, приятеля, но я не доверяю мужчине роль отца. Не верю, что мужчина может быть отцом. Я согласилась убить свое дитя, потому что испугалась для него тех мук, что выпали мне.
Доктора и сестер удивило мое спокойствие и даже любопытство. Они-то ждали от меня слез. Позже я почувствовала слабость и откинулась навзничь. Лишь оставшись наедине с собой, я заплакала. Увидела в зеркале, что сталось с моим лицом. И провалилась в сон.
Утренний туалет. Надушиться, напудриться. Лицо в полном порядке. Посетители. Маргарита, Отто Ранк, Генри. Жуткая слабость. Второй день покоя. На третий день новые треволнения — начали твердеть груди.
Маленькая сестричка родом с юга Франции, бросив всех своих больных, любовно ухаживает за мной. И другие сестры всячески ухаживают за мной. Я купаюсь в любви, слабая, спокойная, легкая. Но потом мои груди все тяжелеют и тяжелеют от молока. Удивительно, сколько молока может накопиться в таких маленьких грудях. Ночью кошмар начинается опять.
Все сестры настроены против немецкого доктора, потому что он немец, потому что он был с ними слишком резок, потому что он, по их мнению, допустил много ошибок. Доктор-француз из той же клиники пригрозил, что вмешается силой, чтобы спасти меня от него. Сестры на каждое его распоряжение отвечали перешептыванием и злыми взглядами в его сторону. Он перетянул мои груди одним способом, они перетянули их по-своему. Он все время ошибается, говорили они, если стягивать грудь, как он это делает, то появятся язвы. Я ужаснулась. Все мое спокойствие исчезло. Какая-то темная страшная сила вновь угрожает мне. Я представила свою грудь, сплошь покрытую язвами. А сестры, наклонясь надо мной, рассматривали мою грудь, и казалось, они будут рады, если язвы и в самом деле появятся, лишь бы посрамить врача из Германии. И мне становилось страшно.
Женщина, умиравшая от рака, все стонала, и я не могла заснуть. Я лежала и думала. Я думала о религии, думала о страдании. Конец моих страданий еще не наступил. Я думала о Боге, к которому с таким пылом приобщалась во время причастия и которого смешивала с моим отцом. Я размышляла о католицизме. Поразительно, Святая Тереза не дала мне умереть от аппендицита в девятилетнем возрасте. Я думала о Боге, о бородатом дяденьке на моих детских картинках. Нет ни католицизма, ни мессы, ни исповеди, ни священников. Но Бог, куда делся Бог? И где пыл моего детства?
Я устала от мыслей. Я заснула, сложив руки на груди, как покойник. И я и умерла. Умерла опять, как умирала прежде. Умерла и вновь родилась утром, когда прямо перед моим окном увидела стену, освещенную ярким солнцем.
Голубое небо и солнце на стене. Сестра приподняла меня, чтобы я могла взглянуть на новый день. Я лежу, впитывая в себя небо, и я сама это небо и солнце на стене, и я растворяюсь в той беспредельности, которая и есть Бог. Бог пронизал все мое тело, я вздрагиваю и трепещу от безграничной радости. Этот озноб от присутствия чего-то непостижимого. Во мне свет и небеса. Бог в моем теле, я сплавлена с Ним. Он не имеет образа, я ощущаю только пространство, сияющее золотом, чистоту, восторг, беспредельность и глубочайшую, неотвратимую связь. Я плачу от радости. Я знаю, что все сделала правильно. Я знаю — мне нужны не молитвы для связи с ним, а способность жить, любить и страдать. Ни мужчина, ни священнослужитель не нужны мне в посредники. Своей жизнью, своими страстями, своими творениями я беседую с небом, светом, Богом. Я верю в претворение плоти и крови. Я пришла к бесконечному и неизреченному через плоть и кровь. Плоть, кровь и любовь — они сделали меня цельной. Я не могу больше говорить. А больше говорить и нечего. Величайшая общность создается так просто.
Явился доктор, осмотрел меня и не поверил своим глазам — у меня никаких повреждений, словно ничего со мной и не происходило. Я могу покинуть клинику. Все хорошо. Я выходила из больницы и десятки глаз смотрели на меня. Был чудесный летний день, я шла переполненная радостью освобождения из пасти смерти. И слезы благодарности навертывались на мои глаза.
Фрукты. Цветы. Гости. Я засыпала в эту ночь с ощущением, что лежу в уютной беседке на небесах.
В пять часов я отправилась в Лувесьенн. Обо мне позаботилась Маргарита. Я отдыхала в полудремоте. Обедали мы с нею в саду.
Я никуда не спешу. Невольно сопротивляюсь реальной жизни, ее конфликтам, деятельности, боли. Последние дни лета. Первые листья уже слетают наземь. Я придаюсь ощущению нежности и грусти.
Сентябрь, 1934
Мы спускаемся с Генри по улице Де ла Томб Иссуар, заглядываем по пути к водопроводчику и к бельевщику. Генри переезжает в мастерскую на Виллу Сера. Мы все помогаем красить, вбивать гвозди, развешивать картины, чистить и все прочее. Мастерская большая, с окном-фонарем, делающим ее еще более просторной и высокой. Маленькая кухонька была встроена под балконом, на котором кое-кому нравилось хранить картины и прочий скарб. Туда вела лесенка. Окно открывалось на плоскую крышу, которая соединялась дверью с террасой. Спальня и маленькая ванная располагались по правую руку от входа. С балкона открывался вид на улицу Вилла Сера. Видны были деревья, и среди них пестрели розовые, зеленые, охряно-желтые домики, притулившиеся вдоль дороги.
Во время наведения порядка в чулане я нашла фотографию Антонена Арто. Он, оказывается, останавливался здесь когда-то! Прекрасная фотография, на которой он снят в роли монаха из «Жанны Д'Арк» Дрейера. Ввалившиеся щеки, пронзительный взгляд фанатика. Арто никогда не дарил никому своих фотографий, потому что боялся колдовства вуду и верил, что может пострадать, если какое-нибудь дьявольское отродье проткнет иголками его изображение. И вот этот прекрасный монах в полной моей власти. Я, однако, не стала использовать кнопки, чтобы прикрепить его к стене, я сохраню эту фотографию иначе.
Генри расстроен тем, что нахамил Джеку Кахане. «Я испортил всю твою работу», — уныло сказал он. Солнце светит в мастерскую. Несколько друзей помогают Генри обустраиваться здесь.
«Тропик Рака» у типографа. Генри чувствует, что это начало нового цикла. Фред обижен, его не пригласили жить на Вилла Сера. Генри хочет жить один. Мы развешиваем акварели и таблицы характеров, которые ему предстоит описать.
Интересно, а кто еще из художников и литераторов живет на улице Вилла Сера?
В разговоре с Ранком поток любопытных фактов. Он полагает, что здесь, в Париже, всем правит доктор Ранк, а настоящей жизнью мужчины Отто Ранку жить не приходится. Он начинает думать о Нью-Йорке, как об освобождении от прошлого, он связывает с Нью-Йорком надежды на новую жизнь. «Я не хочу возвращаться сюда, я хочу отделаться от прошлого». В первый раз в жизни он смотрит на Нью-Йорк, как на фактор освобождения. Но для этого освобождения, оказывается, необходима я. Он хочет начать сызнова, но не уверен, что это получится без моей помощи. Я единственная заинтересовалась тем мужчиной, которого загородил собой доктор Ранк. У него много планов. Он рассказал мне о юмористической книге, которую намерен написать о Марке Твене. Самоубийство близнеца.
