человеческой реальности с некритически эссенциалистской позиции; это предполагает признание как устойчивости реальности Востока, так и признание неменьшей устойчивости Запада, наблюдающего за Востоком издалека и, так сказать, сверху. Эта ложная позиция скрывает исторические перемены. И, что еще важнее с моей точки зрения, она скрывает
интересы ориенталистов. Эти интересы, несмотря на попытки провести тонкое различие между ориентализмом – невинными усилиями науки и ориентализмом – пособником империи, невозможно в одностороннем порядке вырвать из общего имперского контекста, который вступает в свою современную глобальную фазу во время завоевания Наполеоном Египта в 1798 году.
Я имею в виду тот разительный контраст между сильной и слабой сторонами, который был очевиден с самых первых столкновений современной Европы с тем, что она называла Востоком. Продуманная торжественность и грандиозность «Описания Египта» Наполеона – массивные, стоящие в ряд тома, свидетельствующие о планомерных трудах целого корпуса ученых, поддерживаемых современной армией колониальных завоевателей, – вытесняет личные свидетельства вроде трех отдельных книг Абд-аль-Рахмана аль-Джабарти, в которых он описывает французское вторжение с точки зрения побежденного. Можно сказать, что «Описание» – это всего лишь научный и, следовательно, объективный отчет о Египте начала XIX века, но существование аль-Джабарти (о котором Наполеон не знал, да и знать не хотел) предполагает обратное. Взгляд Наполеона «объективен» с точки зрения могущественной империи, пытающейся удержать Египет в своей имперской орбите, книга аль-Джабарти – это взгляд того, кому это завоевание дорого обошлось, того, кто был захвачен и побежден.
Другими словами, «Описание» и хроники аль-Джабарти не просто остаются нейтральной документацией вечного противостояния Запада и Востока: вместе они образуют исторический опыт, из которого исходят другие, и до которого также существовал другой опыт. Изучение исторической динамики подобных комбинаций опытов более востребовано, чем постоянное возвращение к стереотипам вроде «конфликта Востока и Запада» (East and West). Это одна из причин, почему «Ориентализм» был ошибочно воспринят как скрыто антизападная работа, и одна из причин, почему это прочтение (как любое прочтение, основанное на предполагаемой устойчивости бинарной оппозиции) в результате неоправданных действий и даже преднамеренных искажений, создаваемых задним числом, приводит к созданию образа невинно пострадавшего ислама.
Вторая причина, по которой оказалось так трудно принять антиэссенциализм моих аргументов, носит политический и идеологический характер. Я совершенно не предполагал ни того, что через год после публикации книги Иран станет ареной исключительной и далеко идущей исламской революции, ни того, что конфликт между Израилем и Палестиной примет такую жестокую и затяжную форму, начиная со вторжения в Ливан в 1982 году и закачивая интифадой в конце 1987-го. Окончание холодной войны не приглушило и уж точно не завершило, по всей видимости, бесконечное противостояние Востока и Запада, олицетворенное исламскими арабами и западными христианами. Последующие, но не менее острые конфликты разразились в результате вторжения Советского Союза в Афганистан. Вызов status quo был брошен в 1980-х и 1990-х годах исламскими группировками в таких разных странах, как Алжир, Иордания, Ливан, Египет, и на Оккупированных территориях и последовавшими за этим реакциями со стороны Америки и Европы, а также созданием в Пакистане исламских бригад для борьбы с русскими войсками в Афганистане, войной в Персидском заливе, продолжающейся поддержкой Израиля и закреплением тематики тревожных, пусть не всегда точных и информированных, журналистских расследований и научных изысканий по теме «ислама». Всё это породило ощущение травли у тех, кто ежедневно вынужден был объявлять, что не относится ни к людям Запада, ни к людям Востока. Похоже, что никому так и не удалось вырваться из оппозиции «мы»/«они», которая выражается в ощущении крепнущей, углубляющейся и становящейся всё менее гибкой идентичности, и из этого не было сделано никаких выводов.
В таком бурном контексте судьба «Ориентализма» была одновременно и счастливой, и несчастной. Для тех представителей арабского и исламского мира, которые смотрели на вторжение Запада с тревогой и опасением, эта книга стала первым серьезным ответом Западу, который никогда на самом деле не слушал Восток и так никогда и не простил восточным людям их «восточность». Я припоминаю один из первых обзоров моей книги на арабском, в котором меня провозгласили поборником всего арабского, защитником униженных и оскорбленных, чья миссия – в том, чтобы призвать власти Запада к своего рода эпическому и романтическому братанию (mano-a-mano). Несмотря на преувеличение, книга действительно передает реальное ощущение непреходящей враждебности Запада, которое испытывали на себе арабы, а также представляет собой ответ, который многие образованные арабы сочли уместным.
Не буду отрицать, что во время написания книги я понимал субъективность истины, навеянную мне фразой Маркса, – фразой, которую я использовал в качестве одного из эпиграфов к данной книге («Они не могут представлять свои интересы, их должны представлять другие»). Она означает: если вы чувствуете, что вам не дали возможности высказаться, вы будете изо всех сил бороться, чтобы получить такую возможность. Действительно, угнетенные могут говорить[1111], как об этом красноречиво свидетельствует история освободительных движений XX столетия. Но я никогда не думал, что увековечиваю враждебность двух соперничающих политических и культурных монолитных блоков, чье сооружение я описал и ужасающие последствия которой я стремился ослабить. Напротив, как я уже говорил раньше, оппозиция «Восток – Запад» (Orient-versus-Occident) является и ложной, и крайне нежелательной, и чем реже в ней видят нечто большее, чем увлекательную историю интерпретаций и противостояния интересов, тем лучше. Я рад отметить, что многие читатели в Англии и Америке, а также в англоговорящих странах Африки, Азии, Австралии и в странах Карибского бассейна, увидели в этой книге попытку обратить внимание на то, что позднее получило название мультикультурализма, а не на факты ксенофобии и агрессивного, расово ориентированного национализма.
Тем не менее об «Ориентализме» всё чаще думали как о своего рода свидетельстве угнетенных – обездоленные всего мира отвечают, – чем как о мультикультуралистской критике власти, использующей знание для упрочения своего влияния. Таким образом, я как автор исполнял предписанную мне роль: саморепрезентации того, что прежде было подавлено и искажено в научных текстах дискурса, исторически обращенного не к народам Востока, а к Западу. Это важно и усиливает то ощущение постоянной борьбы недвижимых вечно разделенных идентичностей, которых в моей книге я пытался избегать, но парадоксальным образом предполагал и зависел от них. Похоже, ни один из числа тех ориенталистов, о ком шла речь в книге, никогда не предполагал, что его читателем может стать человек Востока. Дискурс ориентализма, его внутренняя связность и строгость методов были рассчитаны на читателя и потребителя в западных метрополиях. Это относится и к тем людям, которыми я искренне восхищаюсь, таким как Эдвард Лэйн или Гюстав Флобер,
