и конкретности реальности, представленной в западной литературе от Гомера до Вирджинии Вулф; но, читая эссе 1951 года, чувствуешь, что для Ауэрбаха эта книга стала элегией о времени, когда люди могли интерпретировать тексты филологически, конкретно, чутко и интуитивно, используя эрудицию и блестяще владея несколькими языками, чтобы поддержать тот тип понимания, которого требовал Гёте для своего осмысления исламской литературы.
Знание языков и истории было необходимо, но недостаточно, как и механический сбор фактов, чтобы сформировать верный метод понимания того, что представлял собой, например, такой автор, как Данте. Основным требованием для такого филологического понимания, о котором Ауэрбах и его предшественники говорили и которое они пытались практиковать, было сочувственное и субъективное проникновение в жизнь текста с позиции его времени и его автора (eingefuhling). Вместо отчуждения и враждебности к другому времени и другой культуре филология в применении к «мировой литературе» несла в себе глубокий гуманистический дух, озаренный щедростью и, если можно так выразиться, гостеприимством. Разум интерпретатора-толкователя активно создает внутри себя пространство для иностранного Другого. И это творческое создание пространства для произведений, в остальном чужого и далекого, и есть самая важная часть миссии филологической интерпретации.
Всё это, очевидно, было подорвано и уничтожено в Германии национал-социализмом. После войны, скорбно отмечает Ауэрбах, стандартизация идей и всё большая и большая специализация знаний постепенно сужали возможности для такого рода исследовательской – в вечном поиске – филологической работы, которую он представлял, а после смерти Ауэрбаха в 1957 году, что совсем прискорбно, эти идеи, как и подобная практика гуманистических исследований, значительно сократились как по масштабам, так и по значимости. Книжная культура, основанная на архивных исследованиях, а также общие принципы мышления, которые когда-то поддерживали гуманизм как историческую дисциплину, почти исчезли. Чтению в реальном смысле этого слова наши сегодняшние студенты часто предпочитают фрагментарные знания, доступные в Интернете и в СМИ.
Хуже того: образованию угрожают националистические и религиозные ортодоксии, часто распространяемые средствами массовой информации, а исторически, в духе сенсаций фокусирующиеся на далеких электронных войнах, которые дают зрителям ощущение хирургической точности, но на самом деле скрывают ужасные страдания и разрушения, вызванные современной «чистой» войной. При демонизации неизвестного врага, когда ярлык «террорист» нужен, чтобы держать публику в состоянии возбуждения и гнева, медийные образы привлекают слишком много внимания и могут эксплуатироваться во время кризиса и неопределенности, подобного периоду после 11 сентября. Говоря и как американец, и как араб, я должен попросить своего читателя не недооценивать тот упрощенный взгляд на мир, который небольшая горстка гражданских элит Пентагона сформулировала для реализации политики США во всем арабском и исламском мире, – взгляд, в котором террор, упреждающая война и односторонняя смена режима, подкрепленные самым раздутым военным бюджетом в истории, являются главенствующими идеями, которые бесконечно и изматывающе обсуждают средства массовой информации, принимающие на себя роль так называемых «экспертов», подтверждающих генеральную линию правительства.
Размышления, дебаты, рациональные аргументы, моральные принципы, основанные на секулярном представлении о том, что именно люди должны творить свою собственную историю, были заменены абстрактными идеями, которые прославляют американскую или западную исключительность, принижают значимость контекста и относятся к другим культурам с презрительной насмешкой. Возможно, вы скажете, что я делаю слишком много резких переходов между гуманистической интерпретацией, с одной стороны, и внешней политикой – с другой, и что современным технологическим обществом, которое наряду с беспрецедентной мощью обладает еще Интернетом и истребителями F-16, в конце концов должны командовать такие выдающиеся эксперты в области технической политики, как Дональд Рамсфелд[1101] и Ричард Перл[1102]. Но то, что действительно оказалось утраченным, так это ощущение близости и взаимозависимости человеческих жизней, которое нельзя ни свести к какой-то формуле, ни отбросить как нечто ничего не значащее. Сам язык войны в высшей степени бесчеловечен. «Мы войдем туда, уничтожим Саддама, уничтожим его армию четкими точечными ударами, и все будут думать, что это прекрасно», – сказала конгрессвумен по национальному телевидению. Мне кажется, что это чрезвычайно симптоматично для того опасного момента, который мы переживаем, когда вице-президент Чейни, выступая 26 августа 2002 года с жесткой речью о необходимости нападения на Ирак, в поддержку военной интервенции против Ирака цитирует как единственного «эксперта» по Ближнему Востоку арабского ученого, который ежевечерне, будучи на зарплате в СМИ, транслировал ненависть к собственному народу и декларировал отречение от собственных корней. Такая «измена священнослужителей»[1103] – знак того, что подлинный гуманизм способен вырождаться в шовинизм и псевдопатриотизм.
Это одна из сторон глобальной дискуссии. В арабских и мусульманских странах ситуация едва ли лучше. Как утверждает Рула Халаф[1104] в своем превосходном эссе, напечатанном в Financial Times 4 сентября 2002 года, на этих территориях всё чаще можно наблюдать склонность к необременительному антиамериканизму, что демонстрирует слабое понимание того, что на самом деле представляют собой США как общество. Поскольку в общем правительства мало чем могут повлиять на политику США по отношению к ним, они направляют свою энергию на подавление и угнетение собственного населения, что приводит к возмущению, проявлениям гнева и беспомощным проклятиям, которые никак не помогают сделать более открытым общество, где секулярные идеи о человеческой истории и развитии были повержены провалами и разочарованиями, а также исламизмом, построенным на заучивании, уничтожении других, конкурирующих, форм секулярного знания и неспособности анализировать и обмениваться идеями в довольно противоречивом пространстве современного дискурса. Постепенное исчезновение выдающейся традиции исламского иджтихада[1105] стало одной из главных культурных катастроф нашего времени, в результате которой критическое мышление и индивидуальная борьба с проблемами современного мира просто исчезли из поля зрения. Вместо этого правят ортодоксия и догма.
Это не означает, что сфера культуры просто-напросто регрессировала, с одной стороны, к воинственному неоориентализму, а с другой – к тотальному нигилизму. Недавний Всемирный саммит Организации Объединенных Наций в Йоханнесбурге, несмотря на все свои ограничения, смог выявить обширную область общей глобальной озабоченности, детальная проработка которой по вопросам, связанным с окружающей средой, голодом, разрывом между развитыми и развивающимися странами, здравоохранением и правами человека, свидетельствует о долгожданном появлении нового коллективного сообщества, которое придает часто довольно поверхностному понятию «единый мир» новую актуальность. Однако при всем этом мы должны признать, что, возможно, никто не знает о чрезвычайно сложном единстве нашего глобализованного мира, несмотря на реальность того, что, как я уже говорил в самом начале, в мире существует реальная взаимозависимость частей, которая не оставляет возможности для изоляции во всей полноте этого слова.
Мысль, на которой мне хотелось бы закончить, – настойчивое утверждение того, что ужасные упрощающие конфликты, которые загоняют людей в прокрустово ложе псевдокатегорий типа «Америка»,
