Поручив вещи носильщикам и уговорив секретаря побыть со слугою на пароходе, пока за ними не вернутся, граф подошёл к самому парапету, пристально вглядываясь в ожидавшую на берегу толпу. Сначала на его лице, кроме напряжения и разочарования, ничего не выражалось. Но когда половина пассажиров уже сошла, он внезапно просиял и, обменявшись с кем-то приветственным жестом, быстро прошёл в каюту, укутал жену в плащ и понёс её на берег.
– Привет тебе, Николай. Я очень рад, что вовремя поспел. Но как ни спешил, тебе всё же пришлось ждать меня, – говорили по-английски очень приятным, нежным по тембру, но довольно низким голосом.
– Поверьте, я ждал бы до конца разгрузки парохода, раз вы приказали ждать здесь.
– Это по-твоему! Во всём, всегда и везде можно быть уверенным, что ты выполнишь точно приказ, – произнёс тот же голос. – Не тревожься о Наль, дай мне её на руки и веди сюда своих инвалидов. Видишь у сквера зелёную карету? Веди прямо к ней.
Наль почувствовала, как другие сильные руки приподняли её. Ей показалось, что человек этот намного выше Николая, как назвал незнакомец её мужа. Сначала ей хотелось протестовать, сказать, что она вовсе уж не так слаба, чтобы переходить с одних рук на другие. Но едва очутилась она в руках незнакомца, неизъяснимое счастье, почти блаженство, охватило её.
– Отец, – невольно прошептала Наль. И – точно подслушал незнакомец шёпот её уст и сердца – ещё нежнее обхватили её сильные руки. Точно как в детстве, спасаясь от глупых строгостей тётки на руках дяди Али, Наль почувствовала себя защищенной. Ей и не надо было видеть того, к чьему сердцу она доверчиво приникла, – она чувствовала себя слитой с ним ещё крепче, чем с дядей Али.
Николай вернулся со своими спутниками, все разместились в экипаже и двинулись по серым и однообразным улицам, заполненным дымом и туманом. Ехали довольно долго, пока не выбрались на красивую, широкую улицу и остановились у двухэтажного особняка, окруженного садом.
– Доверь мне донести твоё сокровище до комнат, назначенных тебе и ей, – обратился Флорентиец к Николаю. – А ты проводи своих друзей в комнаты внизу, с левой стороны. И дай им немедленно лекарство, ты знаешь, какое и как. Часа три, четыре они проспят и тогда смогут кушать. Сам же, уложив их, приходи наверх. Услышишь наши голоса – на них и иди.
Легко, как будто бы Наль была куклой, вышел Флорентиец из экипажа, сказав что-то на непонятном ей языке, очевидно, слуге, и стал подниматься по лестнице.
Наль было стыдно, что её несут, как дитя. Ей было неловко обременять кого-то собой, и вместе с тем чувство необычайного счастья, радости и впервые узнанной ею любви к отцу заставляло её сожалеть, что лестница не бесконечна, что уже пройдена одна площадка и скоро её поставят на ноги.
Положив её на диван. Флорентиец, смеясь, откинул с её головы плащ и ласково сказал:
– Теперь посмотри на того, кого в мыслях ты уже признала отцом. Быть может, взглянув, ты не захочешь выговорить это слово? Или сердце твоё угадало раньше уст?
– О, как вы прекрасны, отец. Аллах, Аллах, как вы сияете! – прикрывая глаза рукой, сказала Наль. – О отец, теперь я не смогу больше жить без вас! Позвольте мне поцеловать ваши руки. Мне кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое счастье. Здесь, подле вас, ничего не надо. Только бы исполнять вашу волю.
Наль соскользнула с дивана на ковёр и приникла к рукам Флорентийца, сидевшего на низкой табуретке у её изголовья.
– Встань, дитя, мы с тобой будем долго вместе. И я рад ответить любовью на твой зов. Будь моею дочерью, как твой муж, Николай, уже давно мой сын. Называя меня отцом, ты только берёшь то, на что имеешь право. Вот, съешь эту конфету, и через час будешь бегать не хуже, чем по саду дяди Али.
Можешь ли объяснить мне и себе ясно: почему, будучи воспитана Али, обожая его, любимая им, ты назвала меня отцом и заявила своё право на это, прикоснувшись ко мне? Его же ты ни разу так не назвала.
– Это очень странно, отец. Действительно, ведь всё, что я имела в жизни до сих пор, – всё от дяди Али. Всё через него. Всё – его заботами и даже борьбой и подвигом. Всё, всё, – зардевшись, говорила Наль, – и... капитан Т., которого ты зовёшь Николаем, и даже встреча с тобой, отец, – всё только от него, дяди Али.
Но объяснить вряд ли смогу, почему моя любовь к дяде Али была не то чтобы со страхом смешана... Но он так силён. Так недосягаемо высок, что почувствовать себя с ним так просто, как с тобой, я никогда не могла. Я всё чувствовала, что между нами словно огромная гора света, и проникнуть за неё я не могла. А увидела тебя, отец, и даже ещё не видя, уже почувствовала, как мне просто, как легко с тобой. Если ты меня оставишь, – я жить уже не смогу. Даже любовь Николая, если бы он любил меня, – горько вздохнула Наль, – меня не удержала бы на земле без тебя.
– Если бы Николай любил тебя, дочь? Что это значит? В чём ты сомневаешься?
– Нет, отец, я ни в чём не сомневаюсь. Если дядя Али послал меня сюда, – значит, здесь моя жизнь и судьба. Я встретила тебя и теперь понимаю, что дядя послал меня к тебе. Он только сказал, что мы с Николаем – муж и жена. Но, видно, иначе он отослать меня к тебе не мог.
– Но кто сказал тебе, что брак ваш не состоится? Что Николай тебя не любит?
– Никто не говорил. Только, видишь, когда я стала невестой, перед брачным пиром тётка всё объясняла мне, как муж обращается с женой, если её любит. Но...
– Смейся, дитя, над всеми предрассудками мира, а особенно над теми утлыми понятиями, что вынесла ты из гаремной жизни. Немного времени пройдёт, и ты поймёшь всю силу любви и преданности Николая. Немало жертв Николай тебе принёс, и ты их узнаешь. Будь с ним так же проста и честна, как сейчас со мной. И ты поможешь и мне, и дяде Али. А помощь ваша прежде всего заключается в той новой, освобожденной семье, которую вы оба должны создать. Ну, вот и муж твой. Сюда, Николай. Приподняв портьеру, на пороге показался Николай. – Ну, конечно, я не сомневался, что Наль будет сразу поднята на ноги вашим волшебным присутствием, Флорентиец. Она так сияет, что мне не о чем спрашивать.
– Отец приказал мне звать вас Николаем. Мне хотелось бы называть вас как-то иначе, чем зовёт вас Левушка. Но я буду звать вас так, как зовёт отец. У меня в ушах будут звенеть два голоса – его и мой собственный – каждый раз, когда я буду произносить: "Николай".
Флорентиец засмеялся, а на лице Николая выразилось удивление.
– Всё это хорошо, дочь моя, времени у нас впереди много, мы ещё обо всём поговорим. А сейчас иди в ванную. Надо одеться к лицу и сойти вниз завтракать. Я приготовил для тебя девушку-горничную. Она никогда этим раньше не занималась, но жизнь того потребовала. У неё – старушка мать и младший брат, которого надо учить. А найти женщине в Лондоне кусок хлеба, чтобы содержать ещё двух человек, – почти немыслимо. Я взял ёё к себе, имея в виду куда-либо пристроить. Она знает языки, знает этикет, у неё много вкуса. И будет тебе полезна. Я её сейчас приведу.
Флорентиец скрылся так быстро, что Наль ничего ответить не успела. Спустившись с лестницы, он вошёл в чудесную комнату с балконом, обитую зелёными шёлковыми обоями и обставленную немногими старинными вещами. Шкафы с книгами и письменный стол были из светлого, золотистого дерева, с инкрустацией из черепахи. Пройдя комнату, он вышел на балкон и позвал:
– Дория, пройди ко мне сейчас же.
В саду послышались поспешные шаги, и на дорожке показалась высокая женская фигура. Женщина прошла через балкон в комнату.
– Садись, Дория. Ты просила меня помочь тебе. Сама знаешь, как много Ананда для тебя сделал, и как ты, дав обет беспристрастия и отказа от зависти, нарушила его. Тяжела теперь твоя жизнь, ставящая тебя постоянно в положение существа зависимого, второстепенного. На каждом шагу она выбивает из тебя крючки зависти и ревности.
– Да, жизнь была мне тяжела, когда я лишилась своего руководителя Ананды. Я страдала и до сих пор страдаю от сознания, что ударила в моего милосердного поручителя стрелами страсти и зависти. Но жизнь в вашем доме – более чем счастье. Моё сердце чисто. В нём теперь нет ни зависти, ни пристрастий, ни осуждения, но я должна доказать, что понимаю теперь счастье жить в служении вам. И этим снять с Ананды ответ за себя.
– Уверена ли ты, что всякий труд понесёшь радостно? Что не проснутся в тебе вновь гордость и чувство унижения? Или ревность и зависть к чужой блестящей жизни?
– Я уверена. Уверена не в себе, не в своих качествах. Я уверена в истинности любви к людям, проснувшейся во мне.
– Если бы я сказал тебе стать слугой у юной, прекрасной как мечта женщины? Служить ей горничной, нянькой, потому что она неопытна, как дитя. Быть ей незаметно наставницей по части манер и одежды, потому что она азиатка и не знает не только света, но даже не видела вовсе европейской жизни. Как отнеслась бы ты к такому труду?
