В этом интервале в числе остатков жизнедеятельности наших ископаемых предков появляются сначала краски, в конце — изображения. Но как мустьерское использование охры для пятен на камнях, для отпечатков пятерни, так же и ориньякско-солютрейские насечки и полоски, графические и скульптурные изображения животных и людей, — всё это не имеет ни малейшего отношения к категориям эстетики и отвечает столь ранним ступеням подготовки специфической человеческой психики, что эти явления должны быть поставлены в порядке эволюции у самых истоков возникновения речи. И всё-таки тут налицо нечто высоко специфичное для становления человека: если и мыслимо животное, которое применяет элементарную окраску, то ни одно животное не создает изображения чего-либо.
Кроме того, есть и ещё один совершенно специфический факт, который мы можем локализовать в данном хронологическом интервале: расселение ранних неоантропов по обширной ойкумене, чуть ли не по всей пригодной к обитанию территории нашей планеты, включая Америку, Австралию, Океанию. Эта дисперсия человечества по материкам и архипелагам Земного шара, если сравнить её с темпами расселения любого другого биологического вида, по своей стремительности может быть уподоблена взрыву. За эти полтора-два десятка тысячелетий кроманьонцы преодолели такие экологические перепады, такие водные и прочие препятствия, каких ни один вид животных вообще никогда не мог преодолеть.
Нельзя свести это рассеяние людей по планете к тому, что им не доставало кормовой базы на прежних местах: ведь другие виды животных остались и питаются на своих древних ареалах нередко и до наших дней — корма хватает. Нельзя сказать, что люди в верхнем плейстоцене расселялись из худших географических условий в лучшие, — факты показывают, что имело место и противоположное[647]. Им не стало «тесно» в хозяйственном смысле, ибо их общая численность тогда была невелика.
Но им стало, несомненно, тесно в смысле трудности сосуществования с себе подобными. Старались ли они отселиться в особенности от палеоантропов, которые биологически утилизировали их в свою пользу, опираясь на мощный и неодолимый нейрофизиологический аппарат интердикции? Или они бежали от соседства с теми популяциями неоантропов, которые сами не боролись с указанным фактором, но уже развили в себе более высокий нейрофизиологический аппарат суггестии, перекладывавший тяготы на часть своей или окрестной популяции? Вероятно, и палеоантропы, и эти суггесторы пытались понемногу географически перемещаться вслед за такими беглецами-переселенцами. Но остаётся очень убедительным вывод современного расоведения: американские неоантропы — монголоиды (индейцы) по своему антропологическому типу древнее современных азиатских, т. е. они откочевали из Азии в Америку до сколько-нибудь плотного заселения Азии, а из американских южноамериканские древнее североамериканских; австралийские аборигены представляют особенно древний тип неоантропов, т. е. переселились сюда в весьма раннюю пору формирования неоантропов. Из этих фактов умозаключение однозначно: на самые далёкие края пригодного к обитанию мира неоантропы отселились особенно рано в эпоху дивергенции с палеоантропами. А судя по тому, что расселение ранних неоантропов происходило в особенности по водным путям — не только по великим рекам, но и по океанским течениям, на брёвнах, — люди искали отрыва сразу на большие дистанции, передвигались они при этом, конечно, поодиночке или очень небольшими группами.
Но вот процесс разбрасывания то в том, то в ином направлении достигает такого предела, когда по природным причинам простое взаимное отталкивание оказывается уже далее невозможным. Достигнуты ландшафтные экстремальные условия, или океан останавливает перемещение дальше вперёд. Но торможение может быть и иного рода: настигают новые волны человеческой миграции, отрываться всё труднее. И вот рано или поздно в разных местах не в одно и то же время, но в общем повсюду приходит пора нового качества: взаимного наслаивания мигрирующих популяций неоантропов, откуда проистекают попытки обратного, встречного переселения. Теперь люди всё чаще перемещаются не в вовсе необжитую среду, а в среду, где уже есть другие люди, пусть и редкие, где земли, растительности и живности хватает, но где необходимо как-то пребывать среди соседей. Иссякает отлив, начинается прилив. Люди возвращаются к людям. Или — что равнозначно — они уже не отселяются, они остаются среди людей.
Вот этот второй, обратный вал перемещений неоантропов и есть уже не просто история их взаимного избегания или избегания ими палеоантропов, но начало истории человечества.
Конечно, на деле первый вал и второй не были строго разделены во времени: первый в одних географических областях ещё продолжался, когда в других началось и зашло далеко встречное или обратное движение. Но там, где это последнее возникло, перед нами отрицание отрицания и тем самым появление собственно людей с их пусть самыми примитивными общественными системами. Земля начала покрываться антропосферой: соприкасающимися друг с другом, но разделёнными друг от друга первобытными образованиями. Земной шар перестал быть открытым для неограниченных перемещений. Его поверхность стала уже не только физической или биогеографической картой, но картой этногеографической, а много позже и политико-географической.
Единственное, что нас здесь касается в характеристике этих образований: они в общем всегда эндогамны. Этнос или другой тип объединения людей служит препятствием (иногда это — строгая норма, иногда — обычай, иногда — статистическая реальность) для брачнополовых связей с чужими. В таком трансформированном виде воспроизвелась внутри мира неоантропов биологическая инерция предшествовавшей дивергенции неоантропов с палеоантропами. Ведь несомненно, что к главнейшим механизмам дивергенции принадлежало избегание скрещивания (как показала этология, инстинкты, препятствующие скрещиванию, многообразны, даже у самцов и самок одного и того же вида они образуются на разной основе). Таким образом, эндогамия, разделившая мир неоантропов на взаимно обособленные ячейки, сделавшая его сетью этносов, была наследием дивергенции, как бы возведённым в степень, получившим совершенно новую функцию.
Потекли тысячелетия истории. И только в самые поздние её столетия, вместе с возникновением и развитием капитализма, снова, но уже в другом смысле, «земля стала круглой», как это было в эпоху первоначального расселения: вместе с экономическими и культурными связями стали диффузными и перегородки эндогамии.
IV. Остатки дивергенции в историческое время
В археологии и антропологии общепринято мнение, что палеоантропы исчезли на Земле очень скоро после появления неоантропов. На их хронологическое сосуществование отводят максимум три тысячи лет[648]. Этот вывод основан на факте исчезновения в более позднюю пору не костных остатков палеоантропов, а мустьерского типа изделий из камня, — что вовсе не идентично. По-видимому, здесь допускается ошибка принципиального порядка. Ведь дивергенция, раз речь идёт не просто об отселении нового вида от родительского, неминуемо должна оказывать воздействие на оба дивергирующих вида. Палеоантропы должны были обязательно испытать те или иные значительные изменения если не в строении своего тела, то в тех или иных существенных функциональных признаках и свойствах. Человек не отпочковался от палеоантропа в упрощённом смысле, т. е. не появился рядом с ним, а возник из раздвоения палеоантропа и развился в известных отношениях с другой половиной исходной формы. Логика требует допустить, что дивергенция двух видов в высшей степени сказалась в сфере изготовления или использования орудий. Если «кроманьонцы» сначала изготовляли и использовали каменную утварь того же типа и набора, что и поздние палеоантропы, т. е. мустьерского, то дальнейший прогресс их техники в начале верхнего палеолита мог сопровождаться регрессом таковой у палеоантропов, а к концу каменного века и полным исчезновением какой бы то ни было каменной техники у этих последних. Это значило бы только, что совершился их переход на викарную пищу — они уж больше не вспарывали и не свежевали туши крупных животных. Отсюда следует, что умозаключения о стремительном вымирании или ассимиляции палеоантропов только из факта исчезновения в соответствующих геологических слоях характерных для них орудий является недостаточно доказательным. Мало того, этому умозаключению могут быть противопоставлены целые серии фактов в пользу иного взгляда.
Так замечено, что многие верхнепалеолитические статуэтки и изображения людей носят неандерталоидные черты, иногда в высшей степени выраженные[649]. В качестве примера можно рекомендовать женскую статуэтку из кости, найденную Л. М. Тарасовым в 1962 г. на Гагаринской стоянке[650]. Факты этого рода могут быть свидетельством того, что люди верхнего палеолита знали и часто наблюдали ещё далеко не исчезнувших палеоантропов. Впрочем, допустимо и мнение, что эти образы как раз отвечают примитивному палеоантропному типу среди самих ископаемых антропов («кроманьонцев»).
