– Страждущий есмь, – гнусавил он, и опавшее лицо его с провалившимися щеками кривилось. – Виждь раны мои, гнойники мои, струпья мои!
– Тьфу! Изведёшь себя, на что ты мне нужен будешь? Сказал же, не возьмут тебя.
Тем и ранен. Изволь хлопотать за него, чтобы приняли… Прослышал, что приехали магистры, и заело его… Думает, просто… Замолвит словечко князь-благодетель, и баста…
– Ты пойми! Не то что я, царица не властна. Пойди, пойди к профессорам! Они по-немецки, по-латыни, а ты… Обхохочутся.
– Подавятся, – огрызнулся Крекшин.
Перестал ныть, задвигал острыми скулами, усами, бровями, и Данилыч хохотнул, до того потешен стал звездочёт – будто облезлый и воинственный кот.
– Ну, чего накропал?
Грозился уже храбрец – покажет, мол, немцам, русская голова не хуже варит. Гисторию нашу хотят писать? Шалишь, сами напишем! Он – Крекшин – положит к стопам благодетеля и к монаршим житие Петра Великого. Уже начал сей труд. Вся Европа будет читать и благоговеть, понеже у них там ни единого суверена, равного царю, не было и нет.
– Начинаю с зарождения его, – и Крекшин приосанился, словно на кафедру взошёл перед учёным собранием. – От зачатия его во чреве царицы Натальи Кирилловны.
Скользя пальцами по листкам, прикрыв глаза и раскачиваясь, забубнил:
– И когда понесла она, пришед к царю Алексею Михайловичу премудрый муж Симеон Полоцкой[343] и поздравил с сыном, кой имеет родиться. Ибо о том возвестила звезда, новая пресветлая звезда близ Марса. И рёк Полоцкой – вижу яко в зерцале сына твоего на престоле. Подобного ему в монархах не будет. Победоносец чудный, от меча его падут вси супостаты. И страны дальние посетит, и многая здания на море и суше создана будет, и многая…
– Звезда, говоришь?
– Звезда, – ответил Крекшин обиженно. – Повсюду видели, не токмо у нас.
– Сказки ты пишешь, гисторикус. Здания и виктории – всё звезда предсказала? Сочинил пустомеля некий, а ты поверил.
– Ну, может, и сказка, – протянул Крекшин и засмеялся мелко, лукаво. – А сочинили ведь, стало быть, нужна сказка. Нужна людям-то… Я тебе вот что скажу, князь, ты не сердись – сказка-то дороже науки.
– Пойди, пойди в Академию! – расхохотался Данилыч. – Просвети магистров!
– Не шучу, князь, ей-Богу, не шучу. Наука – она от книг, верно? А сказка от земли идёт. Как хлебный колос, как всякое растенье, как песня!
– Сказки для малолеток, Пётр Никифорыч. Великий государь нас из малолетства вывел, возросли мы нынче.
– Мало ли что… Народ наш, князюшка, наг и бос Он молитвой жив да сказкой. Отнимаешь звезду пресветлую? Почто отнимаешь? Что в ней худого? Чем душа питается? Цифирью одной, что ли? Звезду всяк запомнит. Я ведь ради славы великого государя, дабы сияло имя его… Яко звезда в небеси. Чудное житие его. Как в чужие земли ездил, как под Полтавой бился – я всё поведаю, все дела его, Богом вдохновенные.
– Про башку деревянную?
– Хочь и про неё! Складно ведь у меня, слышь-ка! – и снова запел сказочник, закатив глаза. – В Амстердаме видел голову человечью, сделанную из дерева, и говорит человечьим голосом. Заводят её, как часы, и, заведя, кто молвит какое слово, и она такое же молвит, будто живая.
– Разумеет, не то что твоя, – рассердился князь – Говорил же я, не было этого. Позоришь ты государя. Выходит, за игрушками он ездил… Есть там подобия анатомические, для наученья, а чтобы внимали да отвечали – нет, враньё. Кто тебе наплёл? Дурацкие россказни собираешь.
– Коли дурацкие…
Скрестил руки на животе и согнулся, словно от боли. Быстро задвигал губами, удерживая в себе обиду. Не сдержал – горестно всхлипнул, отвернувшись.
– Съеду я от тебя…
ПИСЬМО ИЗ БРЮССЕЛЯ
«Я хотя не имею чести Вашей Светлости быть знакомым, однако пребываю в надежде, что сие моё письмо изволите рассудить, ибо оно касается к делу наивящей важности».
Страница из школьной тетради, в голубую линейку, буквы крупные, округлые, почерк чистый, уверенный – ни единой помарки.
«Представляется необходимым, чтобы я сам был в Санкт-Петербурге, что я немедленно по указу Вашему исполню, только да соизволит Ваша Светлость меня прежде княжеским своим паролем обнадёжить, а именно: никогда и никому, кто бы он ни был, кроме Ея Величества императрицы, ничего не объявлять. Знаю, что Вам можно доверить тайну, мной обнаруженную, без всяких опасений. Вы не откроете врагам того, кто без всякого личного интереса, а лишь по долгу чести пытается предотвратить ужасное преступление».
Адресов обратных три. Первым сорвёт печати Шангион, торговец книгами в Амстердаме, на Калверстраат. Найдёт внутри другой конверт, на имя коммерсанта Сойе, в Амстердаме же. Сей последний вынет третий конверт, с ответом принца Меншикова, и, не вскрывая, перешлёт во Францию, в город Авиньон, господину Лини.
«Это не есть моё природное имя, каковое назвать воздерживаюсь, ибо вынужден соблюдать крайнюю осторожность.»
Обер-секретарь Волков, докладывая князю, щурился иронически. Туману-то напущено! Какое такое преступление! Правда, сей господин Инкогнито денег не просит. Пока не просит.
– Постой! – сказал Данилыч. – Штемпель-то не разберу. Мимо почты шло, значит…
– Мимо, мимо, – и Волков почесал седую щетинку на скуле. – Капитан привёз.
– Какой капитан?
– Прости, батюшка, стар стал. Гони меня! Авось вспомню, даст Бог. Корабль-то «Амалия», утресь причалила, а капитан…
Услужливая память Данилыча дополнила – Томас Хойзерман. Капитан прижимистый, но честный, не из тех, что водятся со всякой канальей. Ходит в Петербург четвёртый год. Неспроста же именно он…
– Верно, знает этого Лини… А, Волчок[344]? Покличь-ка Горохова.
Флаги повисли в тёплом безветрии, адъютант не сразу отыскал голландца. «Амалия» привалилась к пирсу, полосы красные и жёлтые чередовались на свежевыкрашенном борту, дракон на носу, разинувший зубастую пасть, сверкал медной чешуёй и кроваво-красным петушиным гребнем. По сходням носились работные, выгружали скатанные ткани, ящики с посудой, мебель.
Хойзермана можно принять за дворянина – бархатная куртка, крахмальный кружевной воротничок, выпущенный наружу, широкополая шляпа, не хватало только шпаги. Кажется, ждал визита, без лишних учтивостей провёл в свою каюту. Холодок полированного дерева, портрет женщины маслом, японский чайный сервиз, мягкое кресло для гостя. Горохов утонул в нём.
– У вас по-домашнему.
– Это и есть мой дом, господин офицер Мы ведь встречались?
– Да, один раз.
– Чем могу быть полезен?
– Вы привезли письмо от некоего Лини.
– А, его светлость получил! Очень хорошо Как поживает его светлость?
– Благодарю, благополучно.
Горохов приучен смотреть и запоминать. Сервиз дорогой, чашки тонкого фарфора, почти прозрачные. Портрет написан мастерски. Капитан, он же, вероятно, и владелец судна, выполняет поручения недурно оплачиваемые, помимо грузовых перевозок.
– Господин Лини был у меня. Мы имели очень содержательные беседы. Чрезвычайно образованный господин. Он хочет приехать в Россию. Предложение торгового свойства, насколько я понял.
– Да, торгового. Пишет он не совсем ясно. И так как он просит от нас паспорт, то, вы понимаете, ваш отзыв…
– Ну, рекомендовать не берусь.
– У него есть состояние?
– Фабрика во Франции, так он мне сказал. Продаёт полотно полякам, желает расширить клиентуру. Говорю с его слов.
– Внушает доверие?
– Безусловно, господин офицер.
– Он бывал у нас?
– Очевидно, нет. Любопытен безумно, мы сидели часа три.
– Расспрашивал?
– Главным образом о его светлости. Испытывает к нему величайшее уважение, как и я, разумеется. Поверьте, я не взял бы письмо к принцу, если бы господин Лини произвёл впечатление неблагоприятное. Нет, нет, ни за что! Я рассказал, что его светлость пользуется огромным влиянием при дворе. Как никто другой из министров. Это и нужно было фабриканту.
– Что ещё?
– Насчёт пристрастий его светлости… Я позволил себе сообщить – обожает серебро. Потом, какие цены в Петербурге? На мясо, на масло, на дрова… Здоровый ли климат, правда ли, что при сильном морозе вода в жилищах замерзает, как ни топи. Страшно боится холода.
– Лини… Он итальянец?
– Смахивает, по-моему… Брюнет, ростом невысокий. Мы говорили по-немецки, у него южный акцент, баварский, насколько могу судить. Жил в разных странах, любит бродячую жизнь. Похвалился мне… Я, говорит, жира не накопил, хотя мог бы при моих средствах. Движение ног придаёт движение мыслям. Сюртук, между прочим, на нём изысканный.
– Он отыскал вас в Амстердаме, господин капитан. Вы были знакомы раньше?
– В Антверпене, господин офицер. Я там стоял. Корпел над счетами, команду отпустил на праздник. Оммеганг, большой праздник, слышали, вероятно? Нет, мы не были знакомы. Господин Лини мог навести справки обо мне. У него какие-то интересы в наших краях.
