и чистой голубизне; сверху, словно с пологого косогора, крытого серо-синим атласом, спускался пароход.
—«Святитель Николай» компании «Меркурий»!—выкрикнул Ибрагимыч, подхлестывая рысака.
1 Рушник — полотенце.
В проходе пристани, на ее палубных крыльях — народ. С пролетки я сразу же увидел Царь-Валю. Она стояла возле щита с баграми и пожарными топорами в нижнехМ ярусе пристани. Яркая шаль на плечах, а в темных волосах, собранных в узел, ее узорный гребень со сверкающими глазками.
Расталкиваю людей плечами, локтями, лезу. Меня колотят в загорбок, ругают. Но вот кто-то цепко берет за локоть и выхватывает из толпы. Узнаю сразу: Григорий Иванович. Дышит он тяжело, с гулким выхрипом, выцветшая гимнастерка то натягивается, то опускается и поморщивается на его мускулистой груди.
—Чего это у тебя? — показывает он глазами на узелок.
—Блины... Захаровне... бабаня...— запаленно отвечаю я.
—Давай чуток отдышимся.— И Григорий Иванович облокачивается на перила.— Не выручим мы ее,— произносит он с досадой и ударяет кулаком по перилам. Покосив глазами в одну, в другую сторону, шепчет: — Ромка, ну-ка, змеей к ней! Скажи, пусть с парохода в Волгу прыгает у косы. Я там с лодкой буду.
Царь-Валя стоит возле пожарного щита, заложив за спину руки. Перед ней пустое пространство, выгороженное цепью. За цепью на бухте каната с ружьем между колен сидит человек в сизой куртке с карманами на груди. Из-под картуза у него — рыжий чуб. К нему вдоль перил шмыгнул Никанор Лушонков. Потянувшись к рыжечубому, он что-то сказал. Тот отмахнулся, а затем быстро встал и бросил за борт окурок. И у того и у другого были одинаково втянутые губы и низкие придавленные лбы. Догадался: «Старый и молодой Лу-шонковы, отец с сыном».
Что ж это ты делаешь? Мне умирать — в Вольском быть, а билета нету.
Сказал тебе, достану — и достану,— откликнулся молодой Лушонков.
Вот в это мгновение я и перемахнул через цепь к Царь-Вале.
—Куда?! — рванулся за мной молодой Лушонков, намереваясь схватить за подол рубахи.
Я увернулся, оттолкнул его руку и крикнул:
—Не трожь!
Испуг и недоумение сковали его, а я сунул Царь-Вале узелок, перешептав, что приказал Григорий Иванович.
Лушонков пришел в себя и принялся отталкивать меня. Я сколько мог сопротивлялся. К цепи сбегался народ.
Царь-Валя, присев на корточки, развязывала в подоле узелок с блинами, смеясь, кивала Лушонкову:
—Храбер на малого налетать. Иди со мной блины есть! — А мне крикнула: — Спасибо, Ромаша! Бабане поклон. А Иваныч пусть со своей затеей не связывается.
—Отдал и иди! — вытаращил на меня глаза Лушонков.
Но я не уходил. Ждал, когда Царь-Валя поест блины. Стоял и спокойно рассматривал Лушонкова. У него подергивались щека и веко. Изредка он обмеривал меня грозным взглядом. А мне было смешно. Такой здоровенный, а как связанный.
Пароход дал привальный гудок, и народ хлынул на причальную сторону пристани. Балаковская сторона опустела. На палубном открылье остались мы с Лушонковым, да далеко от нас, опершись на балясину пристанской решетки, стоял Григорий Иванович.
Передавая мне рушник из-под блинов, Царь-Валя кивнула на Григория Ивановича, тихо сказала:
—Обо мне пусть не беспокоится, а вестей ждет... В эту минуту с верхнего яруса пристани крикнули:
—Лушонков! Поднимай ее наверх. Мы тут подмостья положим.
—Следуй! — качнул Лушонков винтовкой. Царь-Валя подтянула шаль на голову, замахнула конец
вокруг шеи и рассмеялась:
—Почету-то! Прямо на капитанский мостик взойду.
Я побежал к выходу с пристани. По подмостью густо шли приехавшие. Пестрота одежд, лиц кружила голову. Григорий Иванович, стоявший возле меня, вдруг метнулся в движущийся по проходу поток людей и ухватил за плечи невысокого теМно-усого солдата. Тот, изумившись, обнял Чапаева, и они оба вывалились из толпы.
Гришка! Неужто ты?
Я, Василий, я!
И они опять обнялись, затем оттолкнулись, ударили друг друга ладонями по груди, по плечам, ахая и охая, хватались за затылки.
—Роман! — махал мне картузом Григорий Иванович.— Иди сюда, брата моего Василия повидай!
Но возле меня появился Ибрагимыч, толкнул в локоть, показывая на сходни.
—Гляди, какой человек приплыл!
По пологому настилу с пристани к берегу важно сходил Горкин. Я уже стал забывать хозяина, его горделивую поступь, широкую спину, розовую складку на короткой толстой шее.
Он миновал подмостье и, упираясь рукой в колено, поднимался по тропе на берег. Горкин был в серой ворсистой шляпе, в коричневом костюме, с рыжим кожаным саквояжиком в руке. Постояв на вершине берега, огляделся и, заметив Мах-мутову пролетку, направился прямо к ней.
— Угадал коня, шайтан! — с досадой сказал Ибрагимыч и поморщился.— Придется его возить. Прямо хуже нет.— И он побежал с пристани.
11
Давно за полночь, а мне не спится. Минувший день от начала до конца встает и встает перед глазами. И нестерпимо видеть вновь голодного грузчика, избиваемого торговками, Царь-Валю под охраной Лушонкова и думать, почему она не захотела прыгнуть у косы с парохода, куда Григорий Иванович обещал пригнать лодку.
Воспоминания путались, громоздились одно на другое. Не заметил, что уже не думаю о Царь-Вале, а соображаю, зачем приехал в Балаково наш бывший хозяин.
Долго ворочался, отыскивая удобное место на подушке, но так и не уснул. Открыл глаза. Прихожую пересекала узкая полоса света. Она тянулась из полузакрытой двери горницы. Я встал и вышел в прихожую. В горнице за столом — дедушка. Под лампой, прикрытой бумажным кружком, газета. «Правду» читает»,— догадался я и шагнул через порог. Дедушка удивленно посмотрел на меня.
Ай я тебя разбудил?
Дедушка,— смело сказал я, но тут же почувствовал, как виновато опускается моя голова, а щеки берутся жаром.— Дедушка, ты куль тогда под боров спрятал, а я нашел и газету взял.
Набивая трубку, он молчит некоторую пору, потом говорит:
Надо бы ее, сынок, назад положить.
А я положу.
Вот и славно будет,— добродушно замечает он и машет мне кистью руки, указывая на табуретку.— Садись-ка.— А когда я сел, подвинул ко мне газету.— Читай потихоньку. Буковки-то в ней ровно мошкара у меня в глазах. Строчку одолею, и слеза бьет. А газетка сильно умная.
Мои глаза сразу охватили газетный лист с манящим названием «Правда», с ясными заголовками над статьями из небольших, но стройных букв. Однако это была не та газета, что хранилась у меня под постелью. В той всю середину листа занимала статья «КРИЗИС ВЛАСТИ», а в этой — две, следовавшие одна за другой: «ЗАЩИТА ИМПЕРИАЛИЗМА, ПРИКРЫТАЯ ДОБРЕНЬКИМИ ФРАЗАМИ» и «ПЕЧАЛЬНЫЙ ДОКУМЕНТ».
—Чего же ты ее
