разглядываешь? Читай! — усмехнулся дедушка.
Я приподнял газету и принялся за чтение. Закончив первую статью, сразу же начал вторую. Дедушка слушал, курил трубку за трубкой и временами тихо, словно во сне, говорил:
—Вон оно что!.. Вон дела-то какие!.. Не запросто на нее правители наши арест наложили.
Ни я, ни дедушка не заметили, что на дворе уже утро, и, если бы за окном не раздался хлесткий выстрел пастушьего кнута, я бы читал и читал. Газета была интересна какими-то новыми, неведомыми словами, и мне хотелось вникнуть в их смысл. «Аннексия, контрибуция, империализм, коммунизм...» За ними шли неизвестные мне фамилии: Чернов, Чхеидзе, Церетели,— фамилии защитников русского империализма.
—Хватит, сынок,— забирая у меня газету, тихо и умиротворенно сказал дедушка. Он осторожно свернул газету, тряхнул бородой и весело глянул на меня.— Подумай, Ромашка, как умно рассуждает человек! Выходит, зацапали власть в России фабриканты да их приспешники, а народу кричат: воюй до победы! — И дедушка развел руками.— Прямо удив-, ление, ей-пра! — Приподнимаясь, он кивнул на дверь: — А ту газетку ты мне принеси.
Я сбегал за газетой и, отдавая, сказал:
—Она не такая.
—Знаю. Иная. А словами в одно с этой бьет. Пойдем-ка приляжем на часок. Голова-то у меня ажник гудит.
Чтобы не потревожить бабаню, мы легли с дедушкой на его кровати.
—Да-а,— укладываясь на подушке, произнес дедушка.— Чуется, полыхнет Россия чистым пламенем.
Он еще что-то говорил, но передо мной появлялся, исчезал и вновь возникал, разрастаясь до невероятной величины, желтоватый газетный лист. Потом он с тихим шуршанием поднялся и накрыл теплом и тишиной.
12
Кто-то резко хлопнул дверью, и я услышал плаксивый бранчливый голос:
Оболванил он меня, Ивановна. По ногам, по рукам связал...
А ты... пойдем-ка на двор,— сдержанно отозвалась бабаня.— Там словам будет вольнее.
Голос ее, удаляясь, глох и совсем пропал, как только звякнула щеколда на двери сеней. Я быстро оделся, распахнул окно и выглянул во двор. Под грушами на скамеечке сидела бабаня, а перед ней, опираясь на зонт, стояла Евла-шиха. Я узнал ее по лиловому платью с пелериной из черных кружев, по шляпе с желтой птицей, нелепо растопырившей зеленые крылья. Она что-то торопливо рассказывала. Бабаня, подложив под локоть ладонь, а полусжатый кулак под щеку, слушала.
В глубине двора мимо дровяника и амбара прохаживались Горкин и дедушка. Дмитрий Федорович, как и вчера, в коричневом костюме, в шляпе, с саквояжиком в руке, а дедушка — в белейшей холстинковой рубахе, серых штанах и сапогах с рыжими голенищами. Высокий, ладный, шагает он рядом с Горкиным и задумчиво расправляет усы чубуком трубки.
Приглядевшись, я почувствовал, что бабане Евлашиху, а дедушке Горкина слушать надоело, и крикнул:
—Бабаня, самовар ушел!
Вздрогнув, бабаня поднялась и, оправляя у щек платок, заспешила к крыльцу. Евлашиха, переваливаясь, шла по ее следу. Встретиться с нею, видеть ее жирногубое лицо было противно. Я забежал за печку, сел на укладку. Ни Евлашихи, ни бабани не вижу, а слышу каждое слово, каждый вздох.
—Ты мне, Ивановна, без хитростей, от души в душу скажи. Во флигеле ты не однова зимовала. Как он, теплый ли? Сколько дров сжигается?
Бабаня рассмеялась.
Ты, Евлампьевна, вроде баба с разумом. Подумала б, для чего мне хитрить? Я флигеля не продаю.
Ой, милушка, да я же советуюсь!
Советуются с родными да близкими, а мы с тобой, как мороз с жарой,— отрезала бабаня и загремела посудой.
И ума не приложу! — затосковала Евлашиха.— Ночью-то и на волос глаз не свела. Прилетел чисто демон. Ни ругней, ни молитвой от него не отобьешься. Прямо взял он меня за самый дых, злодей! Взаймы у него денег выпросила летось да вексель сдуру выдала. Сама с ним навязалась. Пустит он меня теперь нагишом.
Выглянув, я заметил, как Евлашиха смахивала слезы с дряблой щеки.
—Забот-то сколько приняла, полжизни недосыпала, ломаной копеечкой дорожилась, заведение сколачивала. Гостиницу вон какую вымахала, а харчевня-то любой ресторации не уступит. А калашная, а крендельная! Прошу его: бери под залог, повремени по векселю взыскивать, а он, мошенник, и не слушает.
Окупила бы вексель и не маялась,— сказала бабаня.
Окупила бы! — сквозь слезы выкрикнула Евлашиха.— Да ведь он же чистым золотом требует!..
В сенях загремели шаги, в кухню вошли дедушка и Горкин.
Мир вам, и мы к вам! — весело провозгласил Дмитрий Федорович.— Самоварчиком привечаешь, Ивановна? Неплохо чайком побаловаться.
То-то что не чайком, а мятой,— неохотно отозвалась бабаня.
Э-э-э, господа, бедновато вы без Горкина живете. Ну ничего, ничего, поправим. А пока хоть мяты нацеди. У меня от разговора с Евлампьевной в горле высохло.
У тебя в горле, а у меня все нутро с сердцем ссохлось,— заныла Евлашиха.
Ну, это ты, мать, врешь! — смеясь, воскликнул Горкин.— В нутре у тебя жиру мешок, а сердце каменное. Большого огня надо, чтобы его высушить.
Евлашиха не обиделась, подхихикнула, залебезила:
И до чего же ты, Митрий Федорыч, разумный! Иной-то над словом думает, а ты враз и врезал, враз и врезал! Уважаю таких-то, ох уважаю!..
А ты не ластись. Говори прямиком.
Господи, да ты хоть одуматься дай! — взвизгнула Евлашиха и принялась звучно сморкаться.
.— Тоже мне купчиха с гильдией!1 — пренебрежительно бросил Горкин и, повысив голос, выкрикнул:—Дурочку из себя не ломай! «Разумный» да «уважаю»!.. Я и сам знаю, что не дурак.
Не простит тебе бог, Митрий Федорыч! — всхлипывала Евлашиха.
Нынче мой бог с твоим никак не поладит. Твой-то не внушил тебе царский портрет из гостиницы вынести. Лампады во здравие их императорского величества жжешь, а он давным-давно на тебя и плевать забыл. И все вы, балаков-ские, из подворотни глядите, не явится ли батюшка царь. Дураки! Россия на них должна опереться, а они: «ах» да «ох»! Отечество из их общества лучших людей над троном поставило, а они все магазины, все лабазы на замки! Повесить вас мало! С кручи в Волгу с жерновами на шее! Вот чего вы дождетесь!— Горкин кричал, бухал кулаком в стол так, что чашки дребезжали.— Я вот заберу у тебя все, а через неделю: «Пожалуйте, господа почтенные, в гостиницу, в лавку за
Гильдия — разряд купечества.
кренделями, за калачами! Милости просим!» Вот как революцию-то надо поддерживать! Э-э-э, да чего с тобой толковать!..
—Как же не толковать, Митрий Федорыч! — затревожилась Евлашиха.— Давай уж договариваться. Не на улицу же мне с нажитками-то моими выбираться.
—Так договаривайся, а не виляй, как
