Размышлениям философа было очень созвучно состояние русской интеллектуальной мысли накануне социально-исторического перелома, в котором отразилась смятенность души… Сопричастность своему духовному поиску и терзаниям в России Ницше чувствовал очень глубоко. «Что именно в России можно „воскреснуть“, верю вам вполне», — писал он Брандесу. Эта «близость» — прежде всего — в глубокой неудовлетворенности разумом.
«Иногда мне кажется, — писал А. М. Горький, — что русская мысль больна страхом перед самою же собой; стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его». Хитрейший змий В. И. Розанов горестно вздыхает в «Уединенном»: «О мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать? Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся». У Л. Толстого в «Дневнике юности»… сурово сказано: «Сознание — величайшее моральное зло, которое только может постичь человека». Так же говорит Достоевский: «Слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь… много сознания и даже всякое сознание — болезнь. Я стою на этом». Реалист А. Ф. Писемский кричал в письме к Мельникову-Печерскому: «Черт бы побрал привычку мыслить, эту чесотку души». Л. Андреев говорил: «В разуме есть что-то от шпиона, от провокатора». И — догадывался: «Весьма вероятно, что разум — замаскированная, старая ведьма — совесть».
«Дело — проще, — как бы подытоживал А. А. Блок, — дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, существует только бог и я. Человечество? Но разве можно верить в разумность человечества после этой войны и накануне неизбежных еще более жестоких войн». Вот почему он заключает: «Если б мы могли совершенно перестать думать хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек, влекущий нас все глубже в ночь мира, и прислушаться к мировой гармонии сердцем. Мозг, мозг… Это — ненадежный орган, он уродливо развит. Опухоль, как зоб…»[71] В этой критике разума звучит боль оторванности от природы, от естества человеческого бытия, то «бессилие желать и любить, соединенное с неутомимой жаждой свободы и простоты, как „окаменение сердца“, — следствие „болезни культуры, проклятия людей, слишком далеко отошедших от природы“»[72], — как писал Д. Мережковский.
Это первозданное чувство единения человека и космоса извечно присуще русской культуре, будь то уходящая в глубь веков ландшафтная культура расселения или «молчаливое» иконописное искусство.
Эдуард Якубовский
Быстроконные девы
I
Давайте представим себе необычную встречу…
Париж. Начало XVII века, на троне Людовик XIII. Лето. Пестрая уличная толпа, крики торговцев, грохот каретных колес по булыжной мостовой. И в этой сумятице большого города выделяется высокий юноша, одетый в лохмотья, но идущий по Парижу с непринужденной осанкой аристократа.
Его бронзовое лицо обращает внимание прохожих, внимание быстротечное. В эти годы ничем парижан не удивишь — Франция обзавелась своими колониями, усердно «пощипывала» испанские в Новом Свете. Не только арабы, турки, но и негры были не в диковинку в столице одной из могущественнейших держав мира. А что тут какой-то бронзоволицый юноша.
И шумела, шумела толпа, пока над всем ее рокотом не раздался удивительный, перекрывший весь гам крик. Кричал юноша, и крик этот был услышан. По чьей-то команде кучер осадил лошадей кареты с гербом на дверцах, они тут же распахнулись, а выскочивший на улицу важный господин стал оглядываться по сторонам. Не ослышался ли он — ведь в Париже прозвучал боевой клич одного из бразильских племен?
Так или не так состоялась эта встреча, но она произошла на улице, юноша подошел к карете, и Жан де Моке дружески обнял его, усадил рядом с собой. И что покажется удивительным — юноша вскоре получил аудиенцию у Людовика XIII. Король не просто принял гостя, он долго и обстоятельно беседовал с ним, слушал его рассказы вместе с придворными. Кем был этот странный юноша, заинтересовавший короля?
Он рассказал о себе — сын касика (вождя) племени тупинамбо из Бразилии. Там находился маркиз де Рассили (под его командованием и служил ранее офицер Жан де Моке). Любознательному юноше, выучившемуся французскому языку, дал маркиз поручение — съездить во Францию и передать весть о нем. Капок, так звали молодого индейца, отправился в путь, был захвачен пиратами, освободился из плена и все же разыскал маркизу.
Но долго в поместье юноша не прожил. Для маркизы он был чем-то вроде слуги — индейца пытались заставить трудиться, и не просто заниматься каким-то знакомым ему делом, а выполнять довольно-таки грязную работу. Сын вождя молча собрался и ушел в Париж.
Ну, вероятно, королю это тоже было интересно, но заинтересовал по-настоящему его вот какой факт. Рассказывая о себе, юноша, как само собой разумеющееся, упомянул о том, что он сын вождя, но… Не сын его супруги. И что в племени тупинамбо существует испокон веков довольно странный для европейцев обычай. Каждую весну мужчин этого племени приглашают в соседнее племя, состоящее… из одних женщин. Если после этих визитов там родятся девочки — они остаются в женском племени. Если мальчики — их отдают отцу. Так и отдали вождю его сына — Капока.
Вот этим-то рассказом и был захвачен король, наградивший индейца деньгами. Так, значит, есть на свете амазонки! И живут теперь они в Бразилии… В те, уже так далекие для нас годы дворяне, как правило, получали домашнее образование. Позже такой тип полученных знаний стали звать «классическим», пристал этот эпитет и к русским гимназиям. Почему?
Меньше всего в этой системе было математики, физики — подобная специализация точных наук появилась позже. А вот то, что мы сейчас называем гуманитарными дисциплинами, составляло едва ли не весь курс наук.
Кстати сказать, само слово «гуманитарный», хоть и имеющее латинский корень, пришло к нам именно из французского языка. Обозначает оно вот что: человеческая природа, образованность. В круг гуманитарных предметов, то есть в то, что воспитывает в человеке лучшие чувства, делает его образованнее, входили и входят сейчас история, филология.
Хорошо воспитанный человек того времени мог не знать формул, математических правил. Но большинство не только читало и писало на родном языке, но знало и языки соседних стран, и уж в любом случае древнегреческий язык. Отсюда и понятие о «классическом» образовании — оно основывалось на произведениях (латинское «классикус» — образцовый) Гомера, Плутарха, Цицерона.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
