Не только в Энхиарге происходило невесть что. Во многих мирах был полный хаос. Между несколькими сообществами миров вспыхнула война такого масштаба, что Алу бросало в дрожь при мысли об этом. Неизвестно, куда всё это теперь зайдёт. Непонятно, откуда ждать угрозы. Но так, в общем-то, было всегда. Хотя и не в таких размерах…
— Я ненавижу войны, — внезапно пробормотал Ирсон, словно продолжая мысли сианай. — Ненавижу смерть, Аниаллу. Ты это знаешь, как никто, — поморщившись проговорил танай. — Ненавижу перемены. Я не понимаю, как ты можешь ходить и улыбаться! Вот — как? Выдержка выдержкой, но…
— Несмотря ни на что, — со странной, мягкой улыбкой ответила девушка. — Конечно, можно впасть в отчаянье, Ирс. Можно сказать, что «весь мир — зловонная лужа, а мы ползаем в ней как убогие, глухие и слепые странники, угодившие под колеса телеги, правят которой Война да Судьба. Наши руки и ноги раздроблены тяжелыми колесами, и вот мы копошимся в грязи, пытаясь собрать наши внутренности, выпавшие из разорванных тел. А они наматываются на оси колёс, и мы тащимся вслед за этой Войной… Льется кровь, лютуют эпидемии, слышатся проклятия и вопли ужаса, а в воздухе стоит смрад распада плоти и духа… и не пытайтесь спрятаться от этого под ворохом ярких тряпок и за блеском волшебных огней!» — под конец голос Аниаллу стал совсем ядовитым.
— фу-у… откуда это? — поморщился Ирсон. Он ни за что не признался бы, что время от времени подобные картины посещали и его воображение. Но выраженные словами, они вдруг предстали сыну Илшиаррис во всей своей мерзости как отражение полной безысходности и, скорее, нежелания, чем неспособности что-либо изменить.
— Есть тут один… маг. Вещал недавно на площади, ругал нас, алаев, за то, что мы-де прячемся в своём иллюзорном мире от крови и страданий, а у самого такая тоска в глазах по этому самому иллюзорному миру… Ты его, слава Аласаис, не знаешь, — торопливо ответила Алу. — Он зол на весь мир, и всего себя расходует на эту злобу. Он выбирает самые грязные и отвратительные слова, чтобы его «критика», как он считает, была более… острой, более… доходчивой. Видимо, только так, втаптывая в нечистоты всех без разбору, он начинает ощущать свою значимость, полезность что ли… словно он единственный, кто может открыть миру глаза, словно он назначен главным обвинителем на каком-то вселенском процессе, где решается судьба нашего мира… Но он забывает: обвинительный приговор падёт и на его голову, ведь он сам — часть Энхиарга. Ведь если мир так плох, а ты не делаешь его лучше, то чем же ты отличаешься от него?
Можно смаковать несчастья, можно на все лады повторять, какой ты умный и хороший, а жизнь так несправедлива, так жестока к тебе. И тогда твоя война всегда будет с тобой. А можно жить иначе — воюя с врагом, но не впуская в себя страх и отчаянье, не впуская войну в двери своей души. Это трудно. Но я не впущу.
Я не допущу её до своих близких, до тех, кого люблю, до тех, кто любит меня, в дивный мир, что внутри меня. До тех, кто есть мой Путь и моя жизнь, без кого я — не я, до того, что питает меня, даёт мне силы жить и… бороться.
То, что грядёт — страшно, и пугает меня ничуть не меньше, чем тебя. И чем того мага тоже. Мир несовершенен. В любой момент может нагрянуть Элаанская армия с войсками их колоний, и накроет всех нас пёсьим брюхом. Палёной шерстью мы не отделаемся. Или Хеллин обиженный заявится в гости с новым зверинцем… Но вместо того чтобы рыдать, что весь мир кошмар, я лучше буду наслаждаться — да! Наслаждаться — пусть, возможно, и последними шагами по наконец-то обретённому Пути рядом с моим любимым.
Аниаллу говорила и говорила, и чувствуя, что ей надо выговориться, Ирсон слушал ее, молча изумляясь перемене, которая произошла с его подругой.
— Танаи живут служением. Алаи — любовью. Не всеобъемлющей, святой, божественной, а уютной, домашней… эгоистичной, той, что превращает домашнюю кошку в пантеру, когда её котятам грозит опасность. И я думаю, Ирсон, наша сила в бесконечной любви — к богине, родным, друзьям, тем, кого мы почитаем и кем восхищаемся. Мы сами — эта любовь. Не стань предмета этой любви — не будет и нас. И она, любовь эта так велика, что места страху и нерешительности не остаётся. Нельзя изменить весь мир сразу, нельзя поднять с колен всех, кого чья-то жестокость на них поставила, но можно начать с малого — помочь устоять на ногах тем, кто дорог тебе…
Поэтому, давай, улыбнись, танай! И если даже тебе самому не станет легче, быть может, от этого полегчает тем, кто смотрит на тебя с надеждой обрести поддержку. Ты ещё жив, Ирсон. Я ещё жива. И мы еще поборемся за счастье просто поболтать друг с другом!
Она замолчала, переводя дух. Ирсон некоторое время смотрел на Аниаллу оценивающим взглядом, задумчиво потирая чешуйку на щеке.
— Ты стала алайкой, Аниаллу, — наконец сказал он.
— Ну, не эльфкой же мне быть, Ирс! — звонко рассмеялась Алу. — Да обовьёт тебя Аласаис своим хвостом и не оставит милостью! — истинно по-алайски попрощалась она и, махнув рукой охране, направилась к выходу из таверны. Хвост её, время от времени выныривающий из пышных складок лёгкой юбки весело мотался туда-сюда, выдавая великолепное расположение духа своей хозяйки.
Танай долго смотрел ей вслед. Он думал не только о своей подруге, а обо всём её таинственном племени. Он снова и снова пытался понять, кто они — эти мистические существа. То близкие, родные, такие… уютные, когда они спят, свернувшись клубочком у очага. То потусторонние, далёкие и загадочные, как луны, под которыми они танцуют в ночной мгле. Не подвластные законам, свободные от условностей…
А звонкий смех Аниаллу нежным ветерком ещё долго витал между колонн — смех кошки, которая прежде умела плакать…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
