Политические лозунги Изварина ясны: за полную автономность Дона, за кулацко-зажиточный атаманский «державный Круг», за изгнание пришлых и иногородних с «казачьей земли», против монархии, но за беспощадную борьбу с большевиками, ибо, утверждает Изварин, «между сегодняшним укладом казачьей жизни и социализмом – конечным завершением большевистской революции – непереходимый Рубикон, пропасть» (Ч. II. С. 206).
Федор Подтелков выражает взгляды части донского середнячества, примкнувшего в Октябре к большевикам и в рядах Красной армии боровшегося с контрреволюцией. Подтелков олицетворяет те слои трудящихся казаков, которые были проникнуты националистическими иллюзиями.
Его политическая программа: «Раз долой царя и контрреволюцию – надо стараться, чтоб власть к народу перешла». Он за «народную власть, выборную». Он за признание «центральной государственной власти Российской советской республики», но за автономию Донской области. Землю делить надо, но иногородним ее не давать. «Землей мы не поступимся, – говорит Подтелков. – Промеж себя, казаков, землю переделим, помещицкую заберем, а мужикам давать нельзя. Их – шуба, а наш – рукав». Подтелков, как видим, считал казачество особой национальностью, но у Янчевского вряд ли повернется язык назвать его идеологом кулачества и дворянства.
Безусловно, Подтелков, если бы остался в живых, смог бы быстро изжить националистические иллюзии.
Иван Лагутин — олицетворение нашей твердой опоры на Дону – казачьей бедноты. Еще до Октября он был связан с находящейся под большевистским влиянием военной секцией петроградского совета. Он уводит казаков в момент восстания из Зимнего дворца. В дальнейшем он председатель казачьего отдела при ВЦИКе, участник экспедиции Подтелкова.
Лагутин – безоговорочно за большевистскую советскую власть на Дону. Мы не видим у него каких-либо остатков националистических иллюзий. Его не тревожит, как Подтелкова, вопрос о земле. «Земли на всех хватит», – говорит он. Больше того. Он поднимается над середняцкой ограниченностью, он «болеет душой» не только о казачьей бедноте, но и о мужиках – иногородних и о польских крестьянах. Характерен его разговор с Евгением Листницким:
– Да ты что – землей не сыт? Нехватает тебе? – повысил Листницкий голос.
В ответ, взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Лагутин:
– А ты думаешь, я об себе душой болею? В Польше были – там как люди живут? Видал, аль нет? А кругом нас как мужики живут?.. Я-то видал! Сердце кровью закипает! Што ж, думаешь, мне их не жалко, што ль? Я может быть об этом, об поляке, изболелся весь, на его горькую землю интересуясь».
«Казачье-национальное» в Лагутине таким образом растворено без остатка в большевистском пролетарском интернационализме.
Если бы Шолохов действительно имел намерение во что бы то ни стало «обосновать казачество, как особую национальность», он наделил бы «национальными» чертами не только кулацкого идеолога Изварина, но и бедняка-казака Лагутина. К несчастью для Янчевского, Шолохов это не сделал.
Я сказал, что Подтелков олицетворял часть середняцкого казачества, не изжившую «националистических» иллюзий, но выступившую на борьбу с контрреволюцией под руководством большевистской партии.
Иным образом казака-середняка является Григорий Мелехов. В нем выражена количественно в то время более значительная часть середняцкого казачества, подверженная очень большим колебаниям.
Между кем, если говорить применительно к образам романа, колеблется Григорий Мелехов? К кому в последовательном порядке примыкает он по политическим убеждениям на протяжении двух книг романа? Путь его таков: от большевика Гаранжи – в объятия Изварина, от Изварина – к Подтелкову, от Подтелкова, после неудавшейся попытки быть нейтральным, он попадает под руководство своего брата Петра – командира белогвардейского отряда. Если говорить о Петре, то его политические убеждения характеризуются тем, что он есть послушный исполнитель воли Извариных и Листницких.
Колебания Григория очень значительны, в основном он колеблется между большевизмом (т. е. идеологией революционного пролетариата) и идеологией кулацкой части казачества.
Янчевский, недоумевая по этому поводу, выбрасывает Григория совершенно из анализа романа, считая этот образ не действительной, а «воображаемой» осью «Тихого Дона». Григорий, дескать, какой-то мотылек, порхаемый по ветру, нельзя к нему, дескать, серьезно относиться.
Каким же, по Янчевскому, был в первые годы революции, в дни «Русской Вандеи» на юге казак-середняк? Целиком и полностью во всей своей массе с большевиками? Целиком и полностью с белой армией? И первое и второе неверно. Колебания были значительными, что вполне понятно для тех, кто понимает классовую природу середняка и специфические особенности донской обстановки, где влияние кулачества было очень сильно. Для Янчевского же, по-видимому, невероятна и непостижима сама возможность таких колебаний: от Гаранжи к Изварину, от Изварина – к большевикам, от большевиков – к изваринской банде, невероятна возможность колебаний середняка то к пролетариату, то к кулаку. Мы не знаем, каков будет Григорий в третьей книге «Тихого Дона». Но пока что применимы известные слова Ленина:
«Мелкий буржуа находится в таком экономическом положении, жизненные условия таковы, что он не может не обманываться, он тяготеет невольно и неизбежно то к буржуазии, то к пролетариату. Самостоятельной «линии» у него экономически быть не может. Прошлое влечет его к буржуазии, его будущее – к пролетариату, рассудок – тяготеет к последнему, его предрассудок (по известному выражению Маркса) к первой» (Т. XXI. С. 53)[3]. Перефразируя слова Ленина, мы могли бы сказать о Григории: рассудок тяготеет к Гаранже и Подтелкову, его предрассудок – Изварину». Это подчеркивает и Шолохов, говоря о подсознательной тяге Григория к Изварину:
«Сопоставляя слова Изварина и Гаранжи, пытался (Григорий), не мог определить, на чьей стороне правота. Однако, как-то невольно для себя, подсознательно, воспринимая новую веру (т. е. взгляды Изварина Д.М.), критически пересматривал нечто прочное, отложившееся в сознании» (Кн. II. С. 205).
Надо учитывать, что Григорий вышел из семьи крепкого, в достаточной мере самостоятельного середняка, что еще более объясняет его колебания, ибо «его прошлое влечет его к буржуазии». Образ Григория вполне закономерен, поскольку и исторические данные говорят об известных колебаниях основных масс казачества вплоть до 1920 г. Рабочим читателям и всем нам, может быть, не хотелось бы видеть в качестве одного из основных героев романа такого, как Григорий, но несомненно, что наличие его «в Тихом Доне» позволяет нам ярче представить трудности перестройки донской станицы и это отнюдь не бесполезно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
