В кабинете, у камина, оставшись вдвоем со Штудлером, г-н Шаль, обрадованный возможностью, в свою очередь, поговорить и быть выслушанным, пытался в нескладных и туманных выражениях дать собеседнику кое-какие сведения о своей деятельности.
— Новые трюки, выдумки, мелкие изобретения… Всегда что-нибудь новое — таков наш девиз… Что? Я пришлю вам бюллетень А. И. — Ассоциации изобретателей… Вы увидите. Мы беремся уже и за побочные мероприятия… Ничего не поделаешь — война… Придется изменить направление… Защита нации… Каждый в своей сфере… Что? (Он все время произносил это «что?» с обеспокоенным видом, словно не расслышав вопроса, требовавшего немедленного ответа.) Изобретатели уже приносят нам весьма сенсационные вещички, — сразу же продолжал он. — Мне не хотелось бы разглашать… но вот это, пожалуй, я могу сказать, портативный фильтр для болотной и дождевой воды… Незаменим во время похода… Все вредные миазмы, разрушающие организм солдата… — У него вырвался удовлетворенный смешок. — И нечто еще более сенсационное: автоматический прицел со спусковым механизмом. Для пехотинцев с плохим зрением… или даже артиллеристов…
Руа, который с минуту прислушивался со своего места к этим бессвязным словам, встал.
— Автоматический? Как это?
— Вот именно, — ответил Шаль, польщенный. — В этом вся прелесть.
— Но как же? Как он действует?
Шаль сделал решительный жест:
— Совершенно самостоятельно!
Жак и Жуслен, все еще стоявшие на том же месте, в углу у книжных шкафов, вполголоса беседовали.
— И мучительнее всего, — говорил Жак, яростно хмуря брови, мучительнее всего думать, что придет день, придет неизбежно и, может быть, очень скоро, когда люди даже не будут донимать, как могли все эти разговоры о военной службе, о нациях, марширующих под знаменами, как могли они иметь характер догмы, характер не подлежащего обсуждению, священного долга! День, когда покажется непостижимым, что общественная власть могла присвоить себе право расстрелять человека за то, что он отказался взять в руки оружие!.. Точно так же, как нам кажется невероятным, что некогда тысячи людей в Европе могли подвергаться суду и пыткам за свои религиозные убеждения…
— Вот, послушайте! — Вскричал Руа, рассеянно просматривавший в это время сегодняшнюю газету, которую взял со стола. Громко и отчетливо он прочел насмешливым тоном:
— «Молодая чета с ребенком желает снять на три месяца спокойный домик с садом возле реки, изобилующей рыбой: предпочтительно в Нормандии или в Бургундии. Адрес: 3418, редакция газеты»!
Он звонко рассмеялся. Сегодня он был, пожалуй, единственным, кто мог еще смеяться.
— Весел, как школьник перед каникулами, — прошептал Жак.
— Весел, как истинный герой, — поправил его Жуслен. — Где нет веселья, там нет и героизма, — там только храбрость…
Шаль вынул часы и, прежде чем посмотреть на стрелки, как всегда, с минуту прислушивался к ходу «маленького зверька», сосредоточенно глядя в одну точку, словно врач, который выслушивает больного. Затем, подняв брови над очками, объявил:
— Час тридцать семь минут.
Жак вздрогнул.
— Я опаздываю, — сказал он, пожимая руку Жуслена. — Бегу, не дожидаясь брата.
Антуан, лежавший на диване в своей рабочей комнатке, уловил в передней голос Жака, которого Леон провожал к лестнице.
Он поспешно отворил дверь.
— Жак!.. Послушай…
Жак, удивленный, подошел к двери.
— Ты уходишь?
— Да.
— Зайди на минутку, — глухим голосом сказал Антуан, прикоснувшись к его руке.
Жак пришел на Университетскую улицу именно для того, чтобы поговорить с братом с глазу на глаз. Ему хотелось рассказать Антуану, на что он употребил свои деньги; ему неприятно было скрывать это от него. Он подумал даже: «Может быть, я скажу ему о Женни…» Несмотря на то, что времени у него было мало, он охотно согласился на этот разговор наедине и вошел в маленький кабинет.
Антуан снова затворил дверь.
— Послушай, — повторил он, не садясь. — Поговорим серьезно, малыш. Что ты… что ты думаешь делать?
Жак притворился удивленным и не ответил.
— Ты был освобожден от военной службы. Однако в случае мобилизации все освобожденные будут подвергнуты вторичному осмотру, всех пошлют на фронт… Что ты думаешь делать тогда?..
Жак не мог уклониться от ответа.
— Еще не знаю, — сказал он. — Пока что я вырвался из их лап, и притом на законном основании: они ничего не могут со мной сделать. — И, отвечая на настойчивый взгляд Антуана, сухо добавил: — Я могу сказать тебе только одно: что скорее отрублю себе обе руки, чем стану солдатом.
Антуан на секунду отвел глаза.
— Такое поведение можно назвать самым…
— …самым трусливым?
— Нет, этого я не думал, — мягко сказал Антуан. — Но, пожалуй, самым эгоистичным… — Видя, что Жак не реагирует, он продолжал: — Ты со мной не согласен? Отказаться идти на войну в такой момент — это значит свои личные интересы поставить выше интересов общественных.
— Национальных интересов, — отпарировал Жак. — Общественные интересы, интересы масс, — это, безусловно, не война, а мир!
Антуан сделал уклончивый жест, которым хотел, казалось, устранить из их разговора всякие теоретические рассуждения. Но Жак упорствовал.
— Общественным интересам служу именно я — своим отказом! И я чувствую, — у меня нет на этот счет никаких сомнений, — что та часть моего «я», которая отказывается воевать, — это лучшее, что во мне есть.
Антуан сдержал порыв нетерпения.
— Послушай, рассуди хорошенько… Какой практический результат может иметь этот отказ? Никакого. Когда вся страна мобилизуется, когда огромное большинство, — а так оно и будет в данном случае, — считает защиту нации своим долгом, — что может быть бесполезнее, что может быть скорее обречено на неудачу, чем единичный акт неподчинения?
Антуан так старался сдерживать себя, тон его оставался таким сердечным, что Жак был тронут. Он спокойно взглянул на брата и даже дружески улыбнулся ему.
— Зачем возвращаться к этому, старина? Ты хорошо знаешь, что я думаю… Я никогда не соглашусь с тем, что правительство может заставить меня принять участие в деле, которое я считаю преступлением, изменой истине, справедливости, общечеловеческой солидарности… В моих глазах героизм не у таких, как Руа: героизм заключается не в том, чтобы схватить винтовку и бежать к границе. Героизм в том, чтобы отказаться воевать и скорее дать себя повесить, нежели стать соучастником!.. Напрасная жертва? Кто знает? Именно нелепая покорность толпы делала и до сих пор делает возможным существование войн… Единичная жертва? Тем хуже… Что я могу сделать, если людей, у которых хватает смелости сказать «нет», так мало? Может быть, это объясняется просто тем, что… — он запнулся, — что известная… сила духа встречается не так уж часто…
Антуан слушал стоя, странно неподвижный. Его брови чуть заметно вздрагивали. Он пристально смотрел на брата и ровно дышал, словно во сне.
— Я не отрицаю, что нужна из ряда вон выходящая нравственная сила, чтобы восстать одному или почти одному против приказа о мобилизации, — сказал он наконец мягким тоном. — Но это сила, потерянная даром… Сила, которая бессмысленно разобьется о стену!.. Убежденный человек, который отказывается воевать и идет ради своих убеждений под расстрел, привлекает все мои симпатии, все мое сочувствие… Но я считаю его бесполезным мечтателем… И заявляю, что он не прав.
Жак ограничился тем, что слегка развел руками, как минуту назад, когда сказал: «Что я могу сделать?»
Антуан с минуту смотрел на него молча. Он еще не отчаивался.
— Факты налицо, и они торопят нас, — продолжал он. — Завтра важность событий, — событий, которые ни от кого больше не зависят, — может вынудить государство распорядиться нами. Неужели ты действительно думаешь, что сейчас подходящий момент, чтобы обсуждать, соответствуют ли требования, которые предъявляет нам наша страна, нашим личным взглядам? Нет! Носители власти решают, носители власти распоряжаются… У себя в клинике, когда я срочно приказываю применить лечение, которое считаю нужным, я не допускаю никаких рассуждений… — Он неловко поднял руку ко лбу и на секунду прижал пальцы к векам; затем продолжал с усилием: — Подумай, малыш… Ведь речь идет не о том, чтобы одобрить войну, — надеюсь, ты не думаешь, что я ее одобряю, — речь идет о том, чтобы подчиниться ей. С возмущением, если таков наш темперамент, но с возмущением внутренним, которое должно уметь молчать, когда говорит долг. Колебаться, когда б минуту опасности нужна твоя помощь, это значило бы предать общество… Да, это было бы настоящим предательством, преступлением по отношению к другим, отсутствием солидарности… Я не утверждаю, что надо отнять у нас право обсуждать решения, которые примет правительство. Но позже. После того как мы подчинимся им.
