Сведения о нем скудные — лишь основные вехи. Родился в Чувашии в 1877 году в семье священника (возможно, Ленин знал Степана Степановича еще в юности?). Окончил духовное училище. Поступил на медицинский факультет Томского университета, но проучился недолго: исключили за участие в студенческой забастовке. В 1904 году, будучи земским статистом в Ярославле и одновременно занимаясь в юридическом лицее, вступил в партию большевиков. Вел подпольную работу в Казани, в Симбирске, был ночным редактором «Правды».
Сразу после Февральской революции — председатель исполкома Костромского Совета. С ноября 1917 года и до самой смерти Владимира Ильича работал в высших военных органах, постоянно находясь возле Ленина и никогда не выступая на первый план. Вот его должности: с 1918 года заместитель председателя Высшей военной инспекции, председатель временной центральной комиссии по борьбе с дезертирством, затем комиссар Всеросглавштаба и член Особого Совещания при Главнокомандующем. В июле 1921 года Ленин подписал постановление Совета Народных Комиссаров о назначении Данилова членом Реввоенсовета Республики. Высочайшая военная должность! Прямо скажу, бывшие генералы и офицеры недоумевали: будет ли на таком посту польза от человека, не изведавшего основательно военной службы? Но, значит, обладал Степан Степанович и знаниями, и светлым умом, и интуицией в достаточной мере, чтобы давать советы Владимиру Ильичу. И, вероятно, был очень предан Ленину.
Больше ничего о Данилове сказать не могу. Видел его только раз, уже после смерти Владимира Ильича. Нас познакомили, но разговор не состоялся: Степан Степанович был в ту пору тяжело болен, плохо себя чувствовал. Он уже уволился со всех военных постов и занимался, если не изменяет память, издательской деятельностью.
Вернемся, однако, к тому времени, когда Иосиф Виссарионович, заботясь обо мне, произвел меня в ранг действительного тайного советника при собственной персоне, возвысил тем самым до уровня полного генерала. Спасибо. А не прошло и месяца — снова разговор о моих интересах:
— Николай Алексеевич, извините, что вмешиваюсь в личную жизнь, но ваши бытовые условия мне не нравятся, — сказал Сталин. — Совершенно не нравятся.
— Чем?
— У вас и квартира, и кабинет, и библиотека — все вместе. Это учреждение, а не жилплощадь. Раньше мы были бедны, раньше мы были моложе и мирились со многими неудобствами. А теперь и здоровье хуже, и работать приходится больше. Так совершенно нельзя.
— Не то чтобы совершенно, а порой трудновато бывает. Дочь подросла, домработница…
— Вот именно, — кивнул Иосиф Виссарионович. — Лес, тишина, свежий воздух — это полезно и ребенку, и вам. Необходим загородный дом недалеко от Москвы и недалеко от меня. Вчера и был на Успенском шоссе, заехал и посмотрел. Вам тоже надо съездить. Может, понадобится что-то переделать.
— Я не совсем понимаю…
Он пристально посмотрел на меня и вдруг произнес с грустью:
— Все мы не вечны, дорогой Николай Алексеевич. Хочу, чтобы вы ни от кого не зависели, когда не станет меня.
— Об этом я говорить не желаю.
— Говори не говори, а время идет, — невесело усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Юристы позаботятся, чтобы этот дом принадлежал вам и вашим наследникам.
— Очень признателен, — я был не только ошеломлен, но и растроган такой заботой. — Мне, конечно, было бы очень хорошо за городом, тем более что и места там знакомые, привычные по казенной даче. Но у меня нет… Простите, нет абсолютно никаких сбережений.
— Неужели вы думаете, что я не знаю об этом! — повеселел Иосиф Виссарионович. — Вы внесете символическую сумму, которая не очень обременит вас.
— Просто неловко.
Сталин резко повернулся ко мне, желтовато блеснули глаза.
— Вы знаете, сколько у нас появилось хапуг и стяжателей! — гневно произнес он. — Вчера арестовали жену нашего очень уважаемого товарища, партийного работника. Прикрываясь его авторитетом, эта женщина брала на ювелирной фабрике золото и камни по самой низкой цене. Обогащалась. За чужой счет ехала в князи… А вы? Сколько имений, сколько земли взяла у вас революция?
Я ответил. А Сталин продолжал:
— Этот дом, в котором вы будете жить, этот участок земли — лишь мельчайшая доля того, что вы утратили. Но даже если бы вы ничего не утратили, вы, Николай Алексеевич, заслужили гораздо больше.
— Значит, опять стану помещиком? — пошутил я.
— Нет, не станете, — серьезно ответил Иосиф Виссарионович. — Это вам для отдыха и для работы от благодарного народа за долгую, трудную и честную службу.
— Лучше, если просто от вас.
— Ну что ж, — весело согласился он. — От меня, как от руководителя народа, как от главы нашей партии.
Повторю еще: очень тронула меня забота Иосифа Виссарионовича. Он словно бы угадал мое смутное, еще не определившееся желание, и угадал очень точно. Поселиться в уютном особнячке среди старого соснового леса, поблизости от Москвы-реки — что может быть лучше! Дом и участок пришлись мне по сердцу. Свое, не временное жилье. Было теперь где поразмыслить спокойно, поработать. В дачный кабинет я перевез любимые книги. В гараж, за неимением собственной автомашины, мы с дочкой поставили велосипеды. Дочка и женщина, которая вела хозяйство, тоже влюбились в наш дом и проводили здесь все свободное время.
А самое главное, пожалуй, вот что: протянулись от нашего дома тропинки, по которым нравилось ходить не только мне, но и Иосифу Виссарионовичу. Постепенно мы к ним очень привыкли. Если в прежние годы мы со Сталиным встречались главным образом по делам, то теперь все чаще и чаще отдыхали вдвоем, иногда — с дочерьми. Он звонил, заезжал за мной, оставлял автомобиль возле дома, и мы отправлялись гулять. Или я приезжал к нему — благо, что близко. С этого времени он практически отказался от всех других дач. Оставались только «Блины» — дом в Кунцеве, где ему нравилось уединенно работать, и Дальняя дача, где почти постоянно находились его дети, Василий и Светлана. Там же рядом и Микоян обретался со своими мальчиками, и Молотов обзавелся большой дачей в лесу на берегу реки против Убор. Туда же, в этот красивый район, в «подмосковную Швейцарию», между Барвихой и Успенским, потянулись и другие высокопоставленные деятели. В обширных лесах вокруг Жуковки, где еще недавно любил охотиться Владимир Ильич, быстро и бесшумно росли удобные виллы. Но тогда, до войны, их было еще не очень много.
5
В самом конце октября 1938 года состоялось расширенное заседание Политбюро, на которое, по поручению Сталина, меня пригласил Поскребышев.
— Какой вопрос? — поинтересовался я.
— НКВД, — коротко ответил Поскребышев, никогда но телефону не вдававшийся в подробности.
На этот раз — не мое ведомство, чужая епархия, но либо я понадобился Иосифу Виссарионовичу, либо он считает, что я должен получить некую информацию, быть осведомленным.
Кроме членов Политбюро присутствовало довольно много людей. За длинным столом сидели тесно, плечо в плечо. Возле Николая Ивановича Ежова человек пять или шесть, кто в форме, кто в гражданском, но все явно провинциалы, встревоженные и взволнованные тем, что оказались в Кремле, на самом верху. Против них — Л. М. Каганович, контролировавший и направлявший в ту пору деятельность НКВД.
Хмурился, потирая высокий лоб, писатель Михаил Александрович Шолохов. Он-то, как выяснилось, и был «возмутителем спокойствия». Рассматривалось так называемое «дело Шолохова». После войны, после смерти Сталина, оно получило широкую известность, упоминается в шолоховской переписке, подробно изложено в воспоминаниях бывшего секретаря Вешенского райкома партии П. К. Лугового. Поэтому я не буду вдаваться в детали, а упомяну лишь то, что необходимо для уяснения сути.
В 1937 году было арестовано все руководство Вешенского района, во главе с первым секретарем райкома, всего семь или восемь человек. Обвинение стандартное — «враги народа». И участь ждала их соответствующая: расстрел или лагеря. Но тут поднялся на дыбы Шолохов. Поехал в Москву, добился встречи со Сталиным, принялся доказывать, что вешенские товарищи — верные коммунисты, преданные делу партии. Все они — его друзья. Если они враги народа, то и он тоже.
Выслушав горячие слова писателя, Иосиф Виссарионович тут же позвонил Ежову и попросил его лично разобраться с делом арестованных вешенцев. И к тому же, для объективности, встретиться с арестованными в присутствии Шолохова. Тем самым Иосиф Виссарионович ясно выразил свое отношение… Ну, а результат был такой: все обвинения рассыпались, как карточный домик, они были или подтасованы, или «выбиты» на допросах. Все товарищи были освобождены и полностью реабилитированы — Петр Луговой опять занял должность первого секретаря райкома.
Казалось бы — все в порядке. Ан нет, самолюбие Николая Ивановича Ежова было крепко ущемлено. По существу, он дважды расписался в ошибках двух организаций, которыми руководил. Как нарком внутренних дел: были арестованы невинные люди, обвинение против которых состряпали сомнительными способами. Пришлось признать это и извиниться. Второе: как секретарь ЦК ВКП(б) и председатель комиссии партийного контроля он допустил неправильное исключение коммунистов. И вынужден был лично подписать бумагу о восстановлении их в рядах партии, и еще раз принести свои извинения. И это он, человек, обладающий почти неограниченной властью, по одному слову которого брали под стражу десятки людей! Разве не обидно, не оскорбительно для него фактически дважды плюнуть в собственную физиономию! А кто виноват? Писатель, бумагомарака, не имеющий ни должностей, ни званий. Подумаешь, книгу сочинил! Еще не известно, польза или вред для советской власти от этого самого «Тихого Дона».
