Рейнборо в Путни генерал Иретон, зять Кромвеля, "ни один человек не имеет права на это [голос], у которого нет постоянного фиксированного интереса [а именно земли] в этом королевстве". На что Рейнборо возразил: "Я не нахожу в Законе Божьем ничего такого, чтобы лорд выбирал двадцать бургессов [то есть правителей городов], а [нелордский] джентльмен - только двух, или бедняк не выбирал ни одного". Через пятнадцать месяцев после Путни Карл I, обращаясь 30 января 1649 г. к старосте, лаконично изложил роялистскую версию иерархии: "Подданный и государь - это совершенно разные вещи". Отдавайте кесарю то, что принадлежит кесарю". На что Джон Мильтон ответил месяц спустя, сформулировав другое направление авраамической теологии: "Ни один знающий человек не может быть настолько глуп, чтобы отрицать, что все люди от природы рождены свободными, будучи образом и подобием самого Бога... если только не считать, что люди созданы все для [короля], а он не для них, и все они в одном теле ниже его одного, что было бы своего рода изменой достоинству человечества".¹² Достоинство.
Новым в таких утверждениях радикальных английских пуритан является идея о том, что каждый Джек должен обладать политическим, а не туманным духовным достоинством - иметь политический и экономический пирог сейчас, а не пирог в небе после смерти. Этот подход, как и у Локка, подчеркивал светские права и был характерен для XVII века. В XVIII веке Руссо привлек к этой идее всеобщее внимание европейцев. Историк Просвещения Маргарет Джейкоб пишет: "В эпоху Просвещения не было более опасного набора идей [чем "человек есть человек для того, чтобы быть человеком"]".¹³ Радикальная позиция 1640-х годов долгое время преследовала Европу. Хотя на практике в дебатах в Путнее победили консерваторы Кромвель и Айретон, выступавшие, по крайней мере, за привилегии землевладельцев, в долгосрочной перспективе веков радикалы одержали верх. Историк левеллеров Дэвид Вуттон отмечает, что "Путнейские дебаты" 1647 года были опубликованы лишь в 1890-х годах. На протяжении столетий призрак радикальной демократии постоянно оттеснялся в ад. В 1765 г. Блэкстон все еще считает очевидным, что "различие званий и почестей необходимо в каждом хорошо управляемом государстве", и это мнение до сих пор можно встретить среди консерваторов.¹⁴
У левеллеров были светские предшественники, такие как Уот Тайлер, Джон Болл и Джек Стро в 1381 году, или восстание чесальщиков шерсти во Флоренции в 1378 году, или Спартак, или эмигрировавшие евреи при Моисее, как отмечают марксистские ученые, такие как исторический социолог Миеланц.¹⁵ Но Миланц, как и светские ученые, забывает о постоянном эгалитарном радикализме Церкви Веры в противовес Церкви Власти, начиная с Отцов Пустыни III века и заканчивая Теологией Освобождения XX века.Доминиканский монах Джироламо Савонарола (1452-1498) привел Флоренцию 1494 года к радикальной демократии (в его случае в сочетании с консервативным христианством, формула, повторенная многими радикальными реформаторами, например анабаптистами), которая веками приводила в ужас европейские элиты - отвратительное "правление толпы", как они его называли, - пока не стала универсальным политическим идеалом.¹⁷
Однако в таком рассказе о восставшем народе упускается из виду то, что происходило и в среде элиты, - изменение представлений о том, что такое дворянство. В Средние века не было особой необходимости в теории дворянства. Ты был королем Сицилии или герцогиней Аквитании по праву завоевания или наследования, и все. Историк Франции Джонатан Девальд показал, что позднее люди, находящиеся на вершине Великой цепи бытия, стали пытаться оправдать свое положение: "Дворяне XVII века [во Франции] стали озабочены природой самосознания, ...и в то же время они стали сомневаться во многих этических основах своего общества. Иными словами, они стали считать изолированное "я" реальным, важным и сложным, и, соответственно, сомневаться в ценности и даже реальности социальных условностей, которые его окружали".
Наиболее яркий пример - дворянин Монтень, писавший: "Мне не столько важно, кто я для других, сколько важно, кто я для себя". "Французские дворяне, - утверждает Дьюальд, - после 1570 года или около того все больше говорили о родословной и происхождении":
Дворянская кровь в эти годы приобретала все большее значение, заслоняя собой другие правдоподобные обоснования привилегий. Монархия способствовала этому усилению оценки, проверяя генеалогию. . . . Концепции родословной (на языке XVII века - расы) ... давали возможность ... аристократии в целом понять свои отношения с остальным обществом.
И все же, отмечает Дьюальд, аристократия тем самым демонстрировала свою озабоченность своим положением - например, писала многочисленные автобиографии, что было бы бессмысленно в обществе, в котором общественная роль была тождественна личности. "Продавая высокие должности и часто вмешиваясь в вопросы собственности, [французское] государство само нарушало веру в стабильный социальный порядок и заставляло дворян тщательно думать о деньгах; в таких условиях дворяне стали рассматривать свое общество как в некотором смысле искусственное творение, а не органическую иерархию". Это был первый шаг к денатурализации Великой цепи бытия, ведущий к равенству личных прав (наряду с некоторыми плохими новостями в области социальной инженерии). Поэт и политический писатель Сара Сквайр отмечает в риторике основательницы квакерства Маргарет Фелл утверждение равенства даже между полами. Равенство никоим образом не было даровано иерархией, - гордо заявила скромная Маргарет Карлу II.²⁰ Высказывания квакеров и левеллеров были лишь самым крайним свидетельством растущего сомнения в том, что Blood Told.
Великая цепь бытия, т.е. материальные стимулы и идеологические убеждения, направленные на полное подчинение существующим институтам, делают реальный разговор невозможным или, в лучшем случае, бессмысленным. Слова не имеют значения. Мы играем отведенную нам Богом роль герцогини или трактирщицы, и для ее оправдания не нужны ни болтовня, ни устав. В "Дон Кихоте", например, как я уже отмечал, дон просто делает дело. Санчо жалуется, но безрезультатно. Комизм книги в том, что Дон неуязвим ни для разговоров, ни для риторики, ни для разума. Более поздние романы, такие как "Памела", "Шамела" или "Чувство и чувствительность", состоят из диалога, размышлений, настоящей беседы. Молл Фландерс и Крузо ведут настоящую дискуссию, настоящий внутренний диалог, принимают реальные решения. Разговор начинается примерно в 1700 году. В "Платоне", "Утопии" или "Кортеджано" было много прекрасных дискуссий среди элиты. Но не между классами. В Toyota миллион улучшений в год, большинство из которых поступает из цеха - в сто раз больше на одного рабочего, чем в General Motors, где ящик для предложений, как говорят, прикреплен к мусорной корзине.²¹
Политические революции XVII века были для большего числа людей важнее, чем, скажем, новинки науки. И действительно, успех бизнес-проектировщиков, буржуазных или аристократических, говорил людям о том, что они тоже могут что-то
