Ружецкий взял ружье на изготовку и двинулся дальше, борясь со Страхом.
Петя! — негромко позвал он.
В кустах неподалеку раздался слабый шорох, за которым последовал сдавленный стон. Ружецкий пошел на звук, боясь того, что он должен найти.
Первое, что он увидел, — это ноги в черных ботинках, беспорядочно загребавшие сухую листву. Ноги били по земле в такт тихому мычанию: кто-то выл от жестокой боли.
— Кто здесь? — спросил Ружецкий, но не дождался внятного ответа. Вой стал громче.
Ружецкий подошел ближе и наклонился над лежащим человеком. Он лежал на спине, прижав ладони к лицу. По фигуре и одежде Ружецкий понял, что перед ним — Левенталь. Левенталь выл и бил ногами по земле, будто хотел выместить свою боль на ней.
— Эй, Франц Иосифович! Что с вами?
Вой постепенно затих и перешел во всхлипывания. Левенталь отнял ладони от лица, и Ружецкий увидел, что у него нет глаз.
— О боже!
Желтая слизь, смешанная с кровью, стекала по щекам несчастного Книжника. Левенталь уперся руками в землю и попробовал подняться, но его скрутил новый приступ боли, и он снова упал, прижав ладони к пустым глазницам. Сухая земля и опавшие листья прилипли к лицу и превратили его в ужасную маску.
— НЕЛЬЗЯ!.. — выдавил из себя Левенталь. — Нельзя отдавать!
Эти слова Ружецкий уже слышал сегодня. Совсем недавно, но он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.
— О боже! — повторил он. — Кто это сделал?
— Нельзя отдавать! — рыдал Левенталь. Он завалился на бок и подтянул колени к животу. Его тело забилось в агонии, и Ружецкий в ужасе отпрянул. — Нель… зя… — прохрипел он, изо рта показалась темная струйка крови. Она бежала все быстрее и быстрее, становясь все шире. Левенталь закашлялся, алые брызги разлетелись по траве. Он дернулся еще раз и затих. Тело, согнутое дугой, обмякло и стало медленно распрямляться, как смятая бумага.
Ружецкий вскочил и огляделся. Убийца Левенталя был где-то поблизости. Он чувствовал это. Он знал, что пара затаившихся глаз следит за ним, выжидает чего-то. И, скорее всего, боится.
— Папа!
Голос прозвучал… Где? В воздухе или в его голове? Ружецкий не разобрал, да это было и не важно. И снова:
— Па… па… — через силу, будто кто-то сжимал Пете горло, не давая говорить.
Ружецкий набрал полную грудь воздуха.
— Я здесь, сынок! Я иду! — Он бросился вперед, в заросли орешника, туда, откуда доносился тихий прерывающийся голос его сына.
* * *
Пинт шел по Центральной улице, держа в руке мягкую Васькину ладошку.
Улица выходила за пределы города и там, где стоял покосившийся столб с табличкой «Горная Долина», поворачивала почти под прямым углом направо, продолжаясь дорогой, ведущей к Ковелю.
Пинт шел и оглядывался. Черная на фоне подступающего пламени женская фигурка за его спиной постепенно уменьшалась. Оскар видел, как она присела на одно колено, словно приготовилась выполнить стандартное упражнение в тире.
Одна и та же мысль не давала ему покоя: что лежит в брезентовой сумке? Ему казалось, что он знает. По крайней мере, догадывается.
Да! Днем, на кладбище, когда я дрался с Шерифом, я бегло осмотрел его уазик и заметил эту сумку, но не заглянул внутрь. Почему она достала ее из машины? Зачем она ей потребовалась?
Немного не доходя до столба с табличкой, он остановился и сказал:
— Валентин Николаевич! Возьмите ребенка, я сейчас вернусь.
Тамбовцев молча взглянул на него и взял Ваську за руку: это было нелишней предосторожностью — маленький Баженов так и норовил вырваться и броситься к матери.
Пинт развернулся и пошел назад, но Лена преградила ему путь:
— Нет! Ты должен уйти из города.
Пинт мягко положил руки ей на плечи и отстранил:
— Я не могу оставить ее там.
— Нет, ты должен. — Она посмотрела на Ваську холодным оценивающим взглядом и, понизив голос до шепота, сказала: — Так надо. Ее не спасти.
И тут Пинт взорвался. Он не закричал, но пальцы его так крепко сжали Ленины плечи, что она поморщилась.
— Предоставь мне самому решать, что надо, а что — не надо. Я должен был остаться, а она — пойти с сыном. Еще не поздно все исправить. Именно это я и собираюсь сделать. И не надо мне мешать.
Лена внимательно смотрела на него.
— Там, — она махнула рукой ему за спину, — граница города. Тебе стоит пройти два десятка шагов до пограничного столба, и все кончится. Все забудется. Все будет как прежде. Но если ты вернешься… — Она замолчала.
— Что?
Лена не отвечала.
— Что случится? — допытывался Пинт.
— Ты погибнешь, — просто, без всякого выражения, сказала Лена.
Пинт почувствовал легкий холодок в груди, будто туда угодила пачка мятной жвачки.
— Откуда ты знаешь? — спросил он.
— Был пятый, последний, ЗНАК. Я нашла Лизину фотографию в альбоме. Пинт усмехнулся:
— Неправда. Я смотрел альбом вместе с тобой. Там не было фотографии.
— Отсутствие знака — это тоже знак, — тихо сказала Лена и отвернулась. — Он означает выбор. Ты свободен в своем выборе. Вперед — и останешься жив. Или назад. Во тьму.
Пинт постоял несколько секунд, раздумывая.
— Я не суеверный, — сказал он и улыбнулся. — Пожалуй, я вернусь. Это не по-мужски — прикрываться женщиной. И потом, ты не подумала, как я буду после этого смотреть в глаза ее сыну? Пока. — Он поцеловал Лену в холодную щеку.
Теперь, когда он принял решение, все стало простым и приятным. Пинт почувствовал, как ему стало спокойно и легко.
Лена на мгновение задержала его руку в своих ладонях, но Пинт ласково освободился.
Он побежал, быстро и размашисто, будто сдавал нормы ГТО.
ЗНАК… Выходит, был еще один, пятый знак, означавший выбор? Но почему она сказала: «последний»? Последним должен быть шестой, а не пятый. Интересно, что написано в шестом? «Добро пожаловать в царство мертвых»?
Издалека он увидел черный силуэт, надвигающийся на Анастасию. Через секунду силуэт упал, сраженный метким выстрелом.
Пинт подоспел в тот момент, когда чудовище поднялось на ноги и снова бросилось в атаку.
Оскар хотел приободрить ее, сказать, что она не одна, что он пришел на помощь, и положил ей руку на плечо. Видимо, это была не самая удачная мысль, Анастасия не ожидала — она вздрогнула и нажала на курок.
В тот момент, когда она опустила ствол и прицелилась в брезентовую сумку, Пинт понял все. Теперь он знал, что лежит в сумке.
А ведь Лена была права. Мне оставалось два десятка шагов до жизни. И до смерти оказалось — ненамного больше. Долго ждать не пришлось. Ну, что же? Это мой выбор.
Он инстинктивно прищурился и закрыл лицо свободной рукой, как козырьком, успев отметить про себя, что это бесполезно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
