Ксендз Мелецкий, один из старейших иноков, к тому же в прошлом солдат, ответил на эти слова:
– В бедности мы живем, а злато во славу Пресвятой Богородицы сияет пред ее алтарями. Но когда мы снимем его с алтарей, дабы купить безопасность святой обители, кто поручится нам, что сдержат они слово, что святотатственной рукою не сорвут дары богомольцев и священные ризы, не заберут костельную утварь? Можно ли верить лжецам?
– Без провинциала, коему мы повинуемся, мы ничего решить не можем! – сказал отец Доброш.
А ксендз Томицкий прибавил:
– Не наше это дело – война, послушаем же, что скажут нам рыцари, кои под крыло Пресвятой Богородицы укрылись в нашей обители.
Тут все взоры обратились на Замойского, самого старшего годами, чином и званием, он же встал и вот что сказал им:
– Судьба ваша решается, преподобные отцы. Взгляните же, сколь могуч враг, подумайте, какой отпор можете вы дать ему с вашими силами и средствами, и поступайте сообразно с вашей волей. Какой же совет можем дать вам мы, ваши гости? Но коль спрашиваете вы нас, что делать, ответствую вам: покуда не вынудит к тому необходимость, не помышляйте о сдаче. Ибо позор это и бесчестье постыдной покорностью покупать у вероломного врага ненадежный мир. По собственной воле укрылись мы в обители с женами и детьми, прибегнув под покров Пресвятой Богородицы, и положили жить с вами, храня неколебимую верность, а коль будет на то воля Божья, то и умереть вместе. Поистине лучше смерть, нежели позорный плен или зрелище поруганной святыни! О, наверно, Пресвятая Богородица, вдохнувшая в нашу грудь жажду защищать ее от безбожных еретиков, изрыгающих хулу на Господа Бога, придет на помощь смиренным стараниям рабов своих и поддержит справедливое дело защиты!
Умолк мечник серадзский, все обдумывали его слова, воодушевляясь их значеньем; а Кмициц, который долго никогда не раздумывал, вскочил с места и прижал к губам руку старейшего рыцаря.
Ободрились все, увидев добрый знак в этом юношеском порыве, и все сердца возгорелись желанием защитить обитель. Тут явлен был еще один добрый знак: за окном внезапно раздался дребезжащий голос костельной нищенки, старой Констанции, певшей духовный стих:
Напрасно, гусит, нам готовишь могилу,Напрасно скликаешь бесовскую силу,Напрасно и ядра ты мечешь и палишь —Нac не раздавишь!
И пусть басурманы слетятся роями,И змеи крылами пусть машут над нами,Ни меч, ни огонь, ни войска не помогут —Hac не поборют!
– Вот предвозвестие, – сказал ксендз Кордецкий, – ниспосланное нам Богом устами старой нищенки. Будем же защищаться, братья, ибо никогда еще осажденные не имели такой помощи, какую мы будем иметь!
– С радостью отдадим мы свою жизнь! – воскликнул Петр Чарнецкий.
– Не верить лукавым! Не верить еретикам и католикам, что перешли на службу сатане! – кричали другие голоса, не давая слово вымолвить тем, кто хотел возражать.
Положили также послать двоих ксендзов к Вжещовичу, дабы объявить ему, что врата останутся закрытыми и осажденные будут обороняться, на что дает им право королевская охранная грамота.
Все же послы должны были просить Вжещовича оставить свое намерение или, по крайности, отложить на время, пока иноки не испросят соизволения провинциала, отца Теофиля Броневского, который в это время находился в Силезии.
Послы, отец Бенедикт Ярачевский и отец Марцелий Томицкий, вышли из врат обители; прочие с бьющимся сердцем ожидали их в трапезной, ибо страх обнял души иноков, непривычных к войне, при мысли о том, что пробил тот час и пришла та минута, когда выбирать надлежит им между долгом и гневом и местью врага.
Но не прошло и получаса, как отцы снова предстали перед советом. Головы их поникли на грудь, на бледных лицах читалась скорбь. Молча подали они ксендзу Кордецкому новое письмо Вжещовича; тот принял письмо и прочитал вслух. Это были восемь пунктов капитуляции, на которых Вжещович призывал иноков сдать монастырь.
Кончив читать, приор устремил долгий взгляд на собравшихся и наконец воскликнул торжественным голосом:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Во имя Пресвятой Богородицы! На стены, дорогие братья!
– На стены! На стены! – раздался в трапезной общий клик.
Через минуту яркое пламя осветило подножие монастыря. Вжещович отдал приказ поджечь дома и строения при костеле святой Барбары. Пожар, охватив старые дома, разгорался с каждой минутой. Вскоре столбы красного дыма с яркими языками пламени взвились к небу. Наконец, сплошное зарево обняло тучи.
При свете огня видны были отряды конных солдат, носившихся туда и сюда. Начались обычные солдатские бесчинства. Рейтары выгоняли из коровников скотину, которая металась в испуге, оглашая жалобным ревом окрестности; овцы, сбившись в кучу, шли, как слепые, в огонь. Запах гари разнесся кругом и достиг монастырских стен. Многие защитники монастыря впервые видели лик войны, и сердца их застыли от ужаса при виде людей, которых гнали и рубили мечами солдаты, при виде женщин, которых они за косы волочили по площади. А в кровавом зареве пожара все было видно как на ладони. Крики, даже отдельные слова явственно долетали до слуха осажденных.
Еще молчали монастырские пушки, и рейтары поэтому, соскочив с лошадей, подходили к самому подножию горы, потрясая мечами и мушкетами.
Рослый парень в желтом рейтарском колете то и дело подбегал к самой скале и, сложив ладони у губ, бранился и грозил осажденным, которые терпеливо слушали его, стоя у пушек и зажженных фитилей.
Кмициц стоял с Чарнецким как раз напротив костела святой Барбары и отлично все видел. Лицо его побагровело, глаза горели, как две пылающих свечи; в руке он держал отменный лук, полученный в наследство от отца, который взял его у некоего славного аги в бою под Хотином. Слушал пан Анджей угрозы и брань, слушал, но когда рейтар снова подбежал к самой скале и стал неистово что-то кричать, он обратился к Чарнецкому:
– Ради Христа! Он хулу изрыгает на деву Марию! Я понимаю по-немецки… Хулу страшную! Нет мочи терпеть!
И пан Анджей стал натягивать свой лук; но Чарнецкий ударил по нему рукой.
– Господь покарает шведа за богохульство, – сказал он, – а ксендз Кордецкий не велел нам стрелять, разве только они начнут первыми.
Не успел он кончить, как рейтар поднес к лицу мушкет, грянул выстрел, и пуля, не долетев до стен, пропала где-то в расселинах скалы.
– Теперь можно? – крикнул Кмициц.
– Можно! – ответил Чарнецкий.
Кмициц, как истый воитель, вмиг успокоился. Рейтар, заслонив ладонью глава, следил еще полет своей пули, а он натянул лук, провел пальцем по тетиве так, что она запела, как ласточка, затем высунулся из-за стены и закричал вороном:
– Карк! Карк!
В то же мгновение жалобно просвистела страшная стрела, рейтар выронил мушкет, поднял обе руки, запрокинул голову и повалился навзничь. Минуту он кидался, как рыба, выброшенная на берег, и бил ногами землю, но вскоре вытянулся и затих.
– Вот и первый! – сказал Кмициц.
– Завяжи узелок на перевязи! – сказал пан Петр.
– Колокольной веревки не хватит на всех, коль позволит Бог! – крикнул пан Анджей.
Тут над трупом склонился другой рейтар, он хотел посмотреть, что случилось с товарищем, а может, и кошелек забрать у него; но просвистела новая стрела, и он упал на грудь товарища.
В ту же минуту заревели полевые пушчонки, которые привез с собою Вжещович. Не мог он сокрушить ими крепость, как не мог и помыслить о том, чтобы с одной только конницей взять ее штурмом; однако для устрашения монахов приказал палить. Так началась осада Ясной Горы.
Ксендз Кордецкий подошел к Чарнецкому; с ним был ксендз Доброш, который в мирное время начальствовал над монастырской артиллерией и в праздники палил из пушек, по какой причине слыл среди монахов отменным пушкарем.
Приор перекрестил пушку и указал на нее ксендзу Доброшу; тот засучил рукава и стал наводить на то место между двумя домами, где носилось человек двадцать рейтар и между ними офицер с рапирой в руке. Долго целился ксендз Доброш, ибо речь шла об его пушкарской славе. Наконец он взял фитиль и ткнул в запал.
Гром потряс воздух, и дым окутал все. Однако через минуту его развеял ветер. В пространстве между домами не было уже ни одного всадника. Несколько человек лежало с лошадьми на земле. Остальные рассеялись.
Монахи стали петь на стенах. Грохот рушащихся домов у костела святой Барбары вторил их песне. Стало темнеть, бесчисленные снопы искр, выброшенных вверх при падении балок, взметнулись в воздух.
Снова загремели трубы в рядах Вжещовича; но отголоски их стали удаляться. Пожар догорал. Тьма окутала подножие Ясной Горы. Там и тут раздавалось ржание лошадей, но все дальше и все слабей. Вжещович отступал к Кшепицам.
Ксендз Кордецкий опустился на стене на колени.
– Дева Мария! Матерь Бога единого! – произнес он сильным голосом. – Сотвори чудо, дабы тот, кто придет после этого, с таким же позором удалился и напрасным гневом в душе.
