воздух перед грозой, когда небо замирает, прежде чем осыпать землю дождём.
Карпов молчал.
Его взгляд задержался на Мирославе на пару секунд дольше, чем следовало бы, но в глазах уже не было злости, только какой-то ленивый, почти сонный интерес. Он чуть дольше, чем нужно, задерживает рюмку в руке, будто раздумывая над чем-то, но затем, словно передумав, фыркает и отворачивается.
— Ну и ладно, — бросает он, пожав плечами, — нам больше достанется.
Его голос звучит обыденно, без напора, без прежнего желания придавить, зацепиться, заставить Мирослава хоть как-то среагировать. Теперь это просто замечание — как факт, который не требует обсуждения.
Николай усмехается, наливая себе ещё:
— Верно, верно!
Кто-то рядом кивает, кто-то подхватывает тему, ещё один тост, ещё один глоток водки, ещё одна история о пациентах, которые приходят с дырками в зубах и убеждают, что не ели сладкого. Разговор сворачивает в сторону, уводя за собой всю прежнюю напряжённость.
Но Мирослав знает — он чувствует это кожей — они не приняли его точку зрения.
Для них он остаётся чужаком — не враждебным, нет, просто тем, кто «немного не такой». Не пьёт, не вписывается в этот привычный ритуал, в этот негласный кодекс мужского вечера. Они не давят, не насмехаются, не отказываются от него — но и не понимают.
Тишина внутри него.
Вокруг всё так же звучат разговоры — смех, перебивающий сам себя, негромкие тосты, тяжёлый голос Петра Сергеевича, что лениво рассказывает о каком-то пациенте, у которого зубы оказались хуже, чем он сам признавался. Кто-то кивает, кто-то комментирует, кто-то лениво закуривает, выпуская сизый дым в потолок, где он медленно расползается под светом тусклой лампы.
Мирослав молчит.
Он сидит, наблюдает, слушает. Но его будто нет.
Он чужой.
Не в буквальном смысле, нет — он принял их правила, не спорил, не пытался навязывать свою правоту. Но сам факт того, что он не взял рюмку, не чокнулся, не стал частью этого ритуала — это делает его иным. Они не говорят этого вслух, не осуждают, даже больше — не обращают на него внимания, не давят, не пытаются убедить. Но он чувствует это кожей. Отдельность. Разница. Отдалённость.
Они не понимают, но и не отвергают.
Это уже хорошо.
«Я не жду понимания. Оно мне не нужно. Алкоголь — это часть их жизни, но не моей. Они говорят о здоровье, но не хотят задумываться, как всё взаимосвязано. Но я знаю. И этого достаточно».
Он делает вид, что слушает, но на самом деле слышит совсем другое. Свой голос внутри себя.
«Я не буду пить. Никогда».
Тонкий, едва ощутимый миг — что-то внутри него окончательно встаёт на место. Он решает, а не сомневается. Он выбирает, а не ищет оправданий.
Эта жизнь не его.
Мирослав выдыхает, чуть подавшись вперёд. Затем легко кивает Николаю, задержав взгляд на его лиц
е на мгновение дольше.
Тот кивает в ответ. Без слов.
Он встаёт.
Карпов смотрит ему вслед.
Просто смотрит.
Не говорит ничего. Не усмехается, не комментирует. Просто наблюдает, словно пытаясь понять — но не спрашивает.
Мирослав не оглядывается. Он уходит.
Глава 50
На грани сомнений
* * *
День тянулся вязко, словно застарелая патока, липнущая к сознанию, к движениям, к каждому слову, сказанному вполголоса в гулких коридорах больницы. Мирослав Миргородский склонился над пациентом, привычными движениями наводя порядок в безмолвном хаосе ротовой полости. Его пальцы легко скользили по инструментам, привычно сжимая зеркало, зонд, пинцет, и, казалось, что в этом механическом ритуале нет ни капли усталости, ни секунды промедления, но внутри накапливалась тяжесть — не физическая, а та, что расползается под кожей, тихо, незаметно, пока не осознаешь, что уже глубоко в неё погружён.
В кабинете пахло спиртом, антисептиками, едва уловимой горечью медикаментов, а ещё — ожиданием. Ожиданием чего-то неясного, тревожного, будто напряжённые взгляды, скрытые за закрытыми дверями, чувствовались даже сквозь стены. Мирослав не поднимал глаз на часы, но знал — день перетекал в своё привычное русло, и за этим не было ничего, кроме рутины. Но даже рутина в этом времени казалась чужой.
Пациент на кресле — омега, средних лет, с напряжённой челюстью и взглядом, в котором смешивались страх и покорность. Мирослав знал этот взгляд. В нём было больше чем просто боязнь боли — в нём была привычка к ней, ожидание её, как чего-то неизбежного. Здесь, в этой реальности, омеги не спорили, не жаловались, не возражали. Они просто терпели.
— Всё, можете споласкивать, — ровно сказал Мирослав, отступая и снимая перчатки.
Пациент кивнул, быстро и чуть неловко, будто боялся сделать не то движение. Сполоснул рот, вытер губы и, сдержанно кивнув, поднялся.
— Спасибо, доктор, — голос его звучал тихо, почти безжизненно, словно благодарность была не радостью, а обязанностью.
Мирослав ответил кивком, но не сказал ничего. Он уже слышал этот же благодарный тон много раз. И каждый раз понимал, что за ним нет ничего, кроме привычного молчаливого подчинения системе, порядку, правилам, в которые здесь верили.
Пациент вышел.
Он остался один.
Гул больницы за дверью казался чуть громче обычного. Шёпот голосов, приглушённые шаги, еле слышное бряцанье инструментов в соседнем кабинете. И сквозь этот повседневный шум прорезались чужие слова — негромкие, но наполненные тем настороженным интересом, который не оставлял Мирослава с самого момента его появления в этом месте.
«Миргородский… слишком резво взялся…»
«Ты видел, как он работает? Так никто не работает…»
«Говорят, что у него свои методы…»
Он не пытался вслушиваться, но слова проникали сами, ложились в сознание липкими, тревожными пятнами.
Рука потянулась к инструментам, но замерла в воздухе.
Всё. Ещё один день, ещё один пациент, ещё один случай, который должен был пройти незамеченным, но почему-то не проходил. Почему-то оставался. Почему-то тянул за собой тень вопросов, на которые ему не хотелось отвечать.
Мирослав медленно выдохнул.
Рутина. Обычный день. Работа.
Но почему тогда он чувствовал, что что-то не так?
Дверь в кабинет распахивается с таким резким звуком, что Мирослав автоматически напрягается, словно в груди что-то невидимое сжалось в тугой узел. Он только что снял перчатки, склонившись над лотком с инструментами,
