Если бы Бальзак смог прочесть ее дневник, он испытал бы крайнее облегчение, поняв, что Эвелина с честью вышла из трудного периода в жизни, по-прежнему любя его. Она пишет о его доброте, благородстве, обаянии, его «потрясающем уме» и вечно молодом сердце. Дело было вовсе не в том, что она спешила ухватиться за первую подвернувшуюся ей возможность. Она знала цену счастья и, как она писала с печальной прозорливостью, цену «сознания того, что приносишь жертву и кому ее приносишь». Бальзак с самого начала прекрасно разобрался в ее характере, но, несмотря на все его опровержения, он также стал суровейшим испытанием для ее характера.
В то время как жизнь Эвелины изменилась, жизнь Бальзака стала больше похожей на саму себя, чем когда бы то ни было. В период, предшествовавший его романтическому путешествию в Санкт-Петербург в июле 1843 г., он работал в лихорадочном предвкушении, создавая некоторые из своих лучших и наиболее поспешно написанных произведений – «Урсулу Мируэ» (Ursule Mirouët), «Альбера Саварюса», «Первые шаги в жизни», заключительную часть «Баламутки», «Провинциальную музу» (La Muse du Département) – и два произведения, которые он причислял к своим любимым: «Сельского священника» (Le Curé de Village) и «Онорину» (Honorine). Первое призвано было показать, как полезно христианское раскаяние для современного общества – каким бы ни была его метафизическая ценность. «Сельский священник» демонстрировал облагораживающее действие филантропии961. Частично они стали комментарием к тому, что он увидел в нездоровом, чувственном мистицизме Эвелины; он немного ревновал любимую к ее Богу. В последнем из двух произведений муж тайно содержит свою отдельно проживающую жену в относительной роскоши, платя непомерные деньги за ее искусственные цветы, – фантазия, которая с точностью до наоборот отражала положение самого Бальзака. В подобном же ключе он начал «Изнанку современной истории» (L’Envers de l’Histoire Contemporaine). Сенсационный заголовок взывает к тем, в ком циничный автор видел широкую публику, в то время как тема (подпольная организация, которая совершает героические милосердные поступки) стала еще одной попыткой выиграть Монтионовскую премию «за добродетельную беллетристику». Видимо, Бальзак надеялся, что члены комиссии по присуждению премии не читали конец «Утраченных иллюзий» и начало «Блеска и нищеты куртизанок», в которых на сцену выходит все более зловещий и отчетливо гомосексуальный Вотрен, спустя два года после его ареста в конце «Отца Горио». В новом обличье, в виде испанского священника аббата Эрреры, он меняется и внешне – становится короче, толще и куда более похожим на самого Бальзака962. Гений преступного мира, чьи корни можно проследить в ранних готических романах Бальзака, готовился к скандально счастливому концу.
Помимо того что Бальзак дает нам пример самого продолжительного успешного творчества в истории литературы (если можно как-то измерить подобные явления), он лихорадочно правил более ранние романы для полного издания «Человеческой комедии», сшивая вместе мелодраматические эпизоды, которые составляют «Тридцатилетнюю женщину», и многозначительно изменив название последней части «Старость виноватой матери»: все сходилось воедино в строгом нравственном порядке. Хотя его фразы иногда распадаются под весом позднейших исправлений, «Человеческая комедия» в целом становилась более гармоничной, связной. Возможно, именно быстрая работа была единственным способом одновременно удержать в руках множество сюжетных линий.
Дальнейшую помощь предоставило обычное расхождение между произведением и мотивом: «гр-р-рандиозной “Человеческой комедией”», как он начал ее называть, и не такими возвышенными целями ее автора. Разумеется, Бальзаку хотелось расплатиться с долгами – хотя бы для того только, чтобы убедить Эвелину в своей финансовой состоятельности. Кроме того, надлежало позаботиться о том, чтобы у издателей хватало материала, чтобы им было чем заняться, пока он будет в России. И всетаки он продолжал отвлекаться от основной линии, написав несколько шуточных произведений для подарочных изданий вроде «Парижского дьявола». По замыслу Бальзака, легкое, полное иносказаний остроумие, которое считалось типично французским (особенно самими французами), вполне хорошо сохранилось, и его насмешливые зарисовки характеров и городских сценок часто переиздавали под малоизвестными названиями, к дальнейшему разочарованию случайных покупателей. Сам Бальзак считал свои юмористические заметки порциями «той легкой глупости, которая нравится массам»963; но, в сочетании с его натуралистическим подходом к человеческому обществу, они произвели на свет такие комические шедевры, как «Монография о парижской прессе» (Monographie de la Presse Parisienne), в которой он подразделяет эту постыдную профессию на несколько видов; некоторым образом «Монографию…» можно сравнить с дарвиновским «Путешествием натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”».
В отличие от Дарвина Бальзак наблюдал за своими видами преимущественно мысленно. Если ночной образ жизни он вел и раньше, то теперь его жизнь стала во многом подпольной – как в переносном, так и в самом прямом смысле. С 1842 по 1845 г. он почти никому, кроме Эвелины, не пишет длинных писем. Чтобы она точно знала цену его любви, он говорил, что каждая страница такого письма обходится ему в «60 рублей» (240 франков) потерянного дохода. Большинство писем к другим адресатам имели характер нынешних телефонных разговоров. Чаще всего в переписке того периода встречаются имена двух его ближайших деловых друзей: во-первых, Пьера Жюля Этцеля, молодого издателя, который вспоминал, как Бальзак «с удивительной наивностью» поздравлял его «с тем, что он называл моей губительной доверчивостью»964. (Этцель понял намек и продал несколько векселей, подписанных Бальзаком, третьей стороне, вступив тем самым в ряды врагов Бальзака.) Вторым был поверенный Бальзака Гаво, который был для него «как мать»965. Под таким сравнением Бальзак имел в виду человека бездумно преданного, который, в отличие от большинства его прежних благодетелей, не терял уважения к тому, кого он осыпал благодеяниями: «Спустя два года он по-прежнему обращается со мной с таким же почтением и восхищением! Разве это не признак великой души?» Косвенно Бальзак осуждал свою мать, не простившую сыну долга в 21 тысячу франков. Кроме того, его письмо подразумевает вывод, что с ним способны мириться только люди с хорошо развитым чувством самопожертвования. В его письме прослеживается типичная смесь иронического самоанализа и откровенного высокомерия, которая объясняет, почему у Бальзака были такие хорошие друзья – и почему они оставались его друзьями не слишком долго.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
