Стремлению Эвелины узнать правду о похождениях Оноре можно только посочувствовать. Все черты того образа, какой он сознательно являл миру, до некоторой степени были крайностями. Возможно, лучший способ охватить его во всей его полноте (в прямом и в переносном смысле) заключается в том, чтобы рассмотреть его черты по отдельности, как картинки в кинетоскопе. Трудность в том, что «подпольному» Бальзаку от начала до середины 40-х гг. XIX в. удалось изгнать из своей жизни все второстепенные стимулы и развлечения, которые обычно составляют половину нормального существования. Перед нами пугающе настойчивый, почти преуспевающий Бальзак с дагеротипа 1842 г., которым он восхищался за «правду» и «точность»973. Подтекст в позе Бальзака (которую, несмотря на ее очевидную строгость, он мог сохранять не более секунды) заключается в том, что написание «Человеческой комедии» требовало выносливости скульптора и самоотречения отшельника.
Рука на груди смутно напоминает о Наполеоне и, очевидно, вовсе не является, как считали некоторые, признаком того, что Бальзак стал масоном. Во всяком случае, правды в последнем утверждении не меньше, чем во мнении Готье, что Бальзак верил в психические волны, которые могут оставлять след на фотографической пластине974. На дагеротипе представлен портрет маньяка, не способного или не желающего избавиться от своих пристрастий и привычек975, который сражается со временем и болезнью и стремится к будущему, которое он несет в себе: завоеватель, фантазер, разочарованное дитя. Кроме того, на дагеротипе – Бальзак, который ранним холодным зимним утром 1844 г. неподражаемо описывал себя Эвелине в любовном письме: «Вот, вкратце, игра, в которую я играю. Три человека жили великой жизнью: Наполеон, Кювье, О’Коннел976. Я хочу стать четвертым. Первый жил жизнью Европы, а вместо крови у него были армии! Второй вступил в брак с земным шаром. Третий сделал себя олицетворением народа, а я… я понесу в голове все общество. С таким же успехом можно все вечера подряд сидеть за картами, выкрикивая: “Пики, трефы, бубны!”… или пытаясь выяснить, почему г-жа такая-то поступила так-то и так-то. И все же во мне живет качество более великое и счастливое, чем Писатель: я Любовник! Моя любовь тоньше, величественнее и сложнее, чем все вышеперечисленное! Без той полноты сердца я бы не справился и с десятой долей того, что я создал. Мне не хватило бы жестокой смелости. Всегда напоминай себе об этом в минуты тоски, и увидишь по результату (моим трудам), каким великим было дело!»
Вырванное из контекста – как то часто и неизбежно случается в биографии, – признание Бальзака может показаться признаком высокомерия, замаскированного под комплимент; но куда полезнее увидеть в нем отсутствие ложной скромности и сравнить его с аутотренингом бегуна перед соревнованиями. Преобладающее время в автопортрете Бальзака – будущее совершенное.
Все реже он предпринимал экскурсии в светскую жизнь, и для них характерно то же очищение от второстепенного. Почти все, кого Бальзак называл друзьями, на самом деле были либо просто знакомыми, либо соучастниками. К последним относятся Готье и Нерваль, которые сочиняли или подписывали рекламу произведений Бальзака, замаскированную под рецензии977. Бальзак все чаще забывал о своем возрасте; он расслаблялся в основном в обществе молодых людей, выходцев из того же круга, что и он сам; с ними он становился… так и хочется сказать: «самим собой». Он часто устраивал пышные пиры, иногда довольно свое образные. Однажды он решил угостить друзей блюдами исключительно из лука, который, как считал Бальзак, очищает тело и душу. Гостям подавали луковый суп, луковое пюре, луковый сок, жареный лук и лук с трюфелями. Через два часа всех его гостей замутило978. Среди любимых блюд Бальзака были также бараньи отбивные979 и практически любое на первый взгляд простое блюдо, напоминавшее ему о «невоспетых гениях» из провинции (где «скука всегда подталкивает разум к кулинарии»), «которые могут сделать простую тарелку с бобами достойной того кивка, которым Россини оценивает прекрасно исполненное произведение»980. В любом рассказе о жизни Бальзака одним из главных героев является его желудок. Почти все время он был ненормально воздержан, но мог и набивать живот про запас, как верблюд в оазисе, и пить – предпочтительно вино из района Вувре – не пьянея: «Я дорогой гость», – любил говорить он981. На пирушках Бальзак больше наблюдал, чем ел, до тех пор, пока не подавали фрукты. Тогда он развязывал галстук, расстегивал рубашку и уничтожал огромную пирамиду груш или персиков982, особенно наслаждаясь «теми сморщенными, изогнутыми фруктами с черными пятнами, которые гурманы знают по опыту и под чьей шкуркой природа любит помещать изысканный вкус и аромат»983. Если верить Нервалю984, в убежище Бальзака в Пасси чаще всего пахло грушами; однажды его запас груш достиг 1500 штук985. Образ Бальзака, который запасает фрукты, приятно контрастирует с образом мальчика из Тура, пожирающего жадным взглядом шкварки и свиные паштеты своих одноклассников; но еда также представляла для него серьезный научный интерес. Он написал краткую биографию Брийя-Саварена для Всеобщего биографического словаря Мишо и требовал создания международного кулинарного языка986, своего рода периодической таблицы гурмана, которая позволит воссоздать одно и то же блюдо в любом уголке мира. Позже его замысел разовьется до абсурда в закусочных «Макдоналдс». Сама «Человеческая комедия» завалена едой и напитками. Их ассортимент шире, чем поглощает за всю жизнь средний человек: пятнадцать видов рыбы, шестнадцать видов фруктов (в том числе «редчайшие фрукты из Китая» в «Шагреневой коже»), вина из тринадцати областей Франции и девяти других стран и т. д. и т. п.)987. Возможно, Бальзак не очень обиделся бы на замечание Сент-Бева, назвавшего Бальзака любимым писателем «из молодого поколения» для обжор988.
На первый взгляд совсем другой Бальзак, по его же признанию, надевал «нравственные корсеты»989 для ужинов в городе, где он встречал писателей и композиторов, которые обычно вращались в обществе: Генриха Гейне, Астольфа де Кюстина (знакомство с которым явно компрометировало Бальзака, поскольку «Записки» Кюстина о России сочли нападками), Берлиоза, Листа и Шопена (которого Бальзак надеялся привлечь в качестве учителя фортепиано для Анны Ганской990), и Ханса Кристиана Андерсена. Последний как-то сидел рядом с Бальзаком в салоне графини де Бокарме и одобрительно описал его в виде «шарика с квадратными плечами»991. Однако, если сложить вместе все отзывы очевидцев о Бальзаке в 40-х гг. XIX в., покажется, что он был активнее, чем на самом деле: люди просто помнили встречи с ним, а анекдот с участием Бальзака способствовал успешной продаже целого тома мемуаров. Один журналист утверждал, будто заработал 800 франков (около 2400 фунтов стерлингов на современные деньги) за полгода, сочиняя для своей газеты «статьи Бальзака»992. Бальзак менялся в соответствии с окружением. В парижских салонах люди, которых он считал равными себе или высшими, разочаровывались, находя его поведение безупречным. Один знакомый, занимавший важный пост на дипломатической службе, даже предлагал ему работу правительственного шпиона, решив, что автор «Человеческой комедии» способен оказать ценные услуги режиму, на который он нападал. Но чем шире аудитория и, самое главное, чем менее она аристократична, тем более Бальзак ослаблял свои «корсеты».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
