мы, значит, в этом деле помощники.
— Что?
— Помощники, говорю.
— Не нравится?
— Почему не нравится? — пожал плечами машинист. — Разве я это сказал?
— Да нет, ты лишнего не скажешь. А теперь, Лукич, я тебе скажу. Не разводи вокруг меня политики, катись-ка она корове под хвост! Не для того я в глухомань забился, чтобы жить и все время оглядываться. Коммунисты что-то не поделили с Гитлером, мне до этого нет дела. — Симеонов сплюнул прямо в пламя, распахнув двери топки. — Живу, никого не трогаю. Хочу, чтобы и меня оставили в покое. Вот это и вся моя нынешняя политика, господин-товарищ машинист. Надеюсь, мы поняли друг друга?
— Нынешняя, значит, — не удержался Илья Лукич. — Чего же тут не понять. Только откуда ты взял, что я хочу втравить тебя в политику?
— По глазам вижу, — буркнул Симеонов, отводя взгляд.
Помолчали.
— В глухомань, говоришь, забился... А родом-то откуда? Или это тоже — политика? Симеонов присвистнул.
— Где был, там уже нет.
Илья Лукич, изображая усталость, зевнул, бросил в топку самокрутку.
— Когда-то наш сельский батюшка говорил: «Каждому человеку уготовано господом богом нести свой крест — кому тяжелый, кому легкий». А ты, значит, уже отрекся и от тяжкого, и от легкого. Пусть другие несут его. А в этом ведь своя политика. Можешь с ней и выжить, а можешь... — Илья Лукич весело засмеялся, похлопал кочегара по голому плечу. — Ну что ж, извини за откровенность. Не со зла я все это. Живем и работаем рядом.
Кононенко поднялся по ступенькам вверх, в машинный зал, и здесь его прорвало:
— Гнида! Хочешь выжить за чужой спиной? Посмотрим...
Готовясь взорвать котлы, подпольщики действовали осторожно, никто из посторонних в кочегарку не заходил, а все подготовительные работы делал Павел Чубко во время своих дежурств. Однако Симеонов то ли заметил неладное, то ли что-то заподозрил, вскоре зашел в машинное отделение будто бы за тем, чтобы сообщить о подтекающих трубах, а в конце разговора сказал:
— Кажется, Лукич, ты обиделся на меня? А зря. У меня ведь тоже есть свой крест... И не легче твоего, быть может. Я мог бы на твои вопросы ответить в другом месте. Но это уже была бы политика, которой я, как ты уже знаешь, избегаю...
На этот раз промолчал машинист. Рассказал обо всем Маковею после смены.
— Похоже на угрозу, — сказал Василь. — Ну что же, и мы не станем с такими ловкими «политиками» церемониться.
На заседание подпольного райкома Василь впервые пригласил Кононенко.
— Знакомьтесь, товарищи, — с улыбкой сказал он. — Машинист паровой мельницы Илья Лукич Кононенко, о котором я вам уже рассказывал. А это члены нашего райкома.
Илья Лукич улыбнулся, сердечно пожал всем руки.
— С кем же здесь знакомиться? Росли на моих глазах... Вот только не знал, что вы и есть тот самый «районный комитет»... Помнишь, Маруся, как сердилась на меня: «Зачем зайца застрелили?» Сколько тогда тебе было?
Маруся смутилась, вздохнула:
— Помню, Илья Лукич, все помню. Давно это было, словно в какой-то другой жизни.
Она только что вернулась из Азовска, принесла и шнур, и детонаторы в той же самой камышовой кошелочке под камбалой.
На этот раз путешествие прошло без особых приключений, в дороге никто не обратил на нее внимания — много людей бродило в поисках еды в то голодное лето. Меняли одежду на продукты, на мыло, на самодельные спички. Кто в город, кто из города...
Она была еще под впечатлением последней встречи с Бугровым. Чуть не лицом к лицу столкнулась с ним на улице в Азовске. Одет по-городскому, в фуражке. Даже не поздоровался, а узнал же, видела, что узнал. Наверное, так надо.
И лишь позже, когда стемнело, он разыскал ее у знакомых...
— Диверсию проведем на дежурстве Симеонова, — говорил тем временем Маковей. — Сразу же распустим слух, что в угле оказалась мина замедленного действия, заложенная при отступлении советских войск.
— А если уцелеет? Ну, этот Симеонов? — спросила Таня. — Он же выдаст!
— Предвидено и это, — объяснил Илья Лукич. — Я-то ведь тоже буду поблизости.
— Не перестарайтесь, — предупредил Матюша. — Разом с котельной может и машина полететь к черту в зубы!
Василь наклонился, шепнул ему на ухо:
— Спокойнее. Девчат напугаешь.
— Они у нас не пугливые.
Василь имел в виду прежде всего Таню, видел, что не сводит с него тревожного взгляда. Хотя он и не говорил, что будет вместе с Кононенко на мельнице, но наверняка она догадывается.
Все в тот вечер обговорили до мельчайших подробностей, а утром выяснилось, что план придется пересмотреть еще раз.
От знакомой машинистки из комендатуры Маруся узнала, что завтра, в годовщину войны, по радио будут передавать речь гауляйтера Украины, поэтому всех криничан сгонят на завозную площадь у мельницы. Прибежала к Маковею.
— Гляди-ка, что надумали гады! — выругался Василь. — Наверняка будут снова пугать своими победами. Армия фюрера и так далее... Ну что ж, перенесем операцию на завтра, устроим им небольшой фейерверк... Ты, Маруся, иди на водокачку к Климчуку за листовками, а я предупрежу Илью Лукича...
Машинист схватился за голову:
— Завтра же дежурит Павел!
— Придумайте что-нибудь, Лукич, сами понимаете, Павлу нельзя.
— Легко сказать: придумайте. Но что? Немцы насчет смен аккуратисты!
Двадцать второго июня рано утром Кононенко прибежал к директору мельницы Капгофу.
— Что делать, Оскар Францевич? Чубко заболел, сестра записку принесла... Что-то с животом, из туалета не вылазит, а Симеонов уперся: не буду две смены подряд работать, и точка! Понимаете: супруга у него ревнивая...
— При чем здесь супруга? — вспылил директор. — Прикажете остановить завод?
Толстый Капгоф рывком поднялся из-за стола, редкие тараканьи: усы гневно зашевелились.
— Не могу же я доложить господину гауптману: останавливаю завод, потому что у одного кочегара понос, а другой боится собственной жены! Кто их не боится, но прежде всего — дело! Позовите сюда Симеонова! Впрочем, я как раз иду в котельную.
Илья Лукич побаивался, что директор заставит его, машиниста, подменить Чубко. Но, к счастью, кочегар испугался одного
