клушу, цыплятами обсадил, а сам тут гоголем вокруг молоденьких похаживаешь? А ну, подвинься!.
Было тогда мороки Марку Ивановичу. А Чистогоров целый день после этого подхихикивал:
— Вот это Одарка!..
Надежда редко бывала у тетки. И хотя та относилась к ней ласково, проявляла заботу, именно из-за этой заботы Надежде не хотелось с ней видеться. Всегда, не успеешь прийти, начинаются вздохи да охи. «Ну что, племянница, есть что-нибудь от Васи? Нет? Ох, горюшко тяжкое! Где же это он? Куда бы мог подеваться?» — причитала, горевала она и этим только усиливала ее боль.
В этот же раз, когда дядько Марко привел Надежду прямо с концерта к себе, тетка Марья была совсем иной. Щебетала возле племянницы и своего благоверного — веселенькая, что твоя канареечка. И Надежда никак не могла понять, с чего бы это она такая? Потому ли, что муж неожиданно пришел домой, или хотелось племянницу видеть веселой. Даже самогоном угостила из своего НЗ и ни единым словом не обмолвилась о погибших или пропавших без вести, дав этим понять, что тех уже не вернешь, а живые должны думать о живом.
Дядько за столом тоже настроился на веселый лад, стремясь придать ужину оттенок праздничности. Еще когда он только пригласил ее к себе, Надежда почувствовала этот его мажорный тон. За всю дорогу он ни словечком не обмолвился ни о Василе, ни о Миколе. Все его внимание поглощало восхищение Паторжинским: «Ну и голосище! Здорово! Ей-богу, пикантно у него выходит!» Надежда понимала, что он обходит молчанием Василя потому, что не хочет бередить и без того мучительно ноющую в ее душе рану, не хочет причинять лишних страданий. Не воскресить же мертвого! А то, что Василь погиб, дядько Марко уже знал. Знал еще в Свердловске. Только молчал — ведь и она молчала, скрывала от него.
Ужин протекал весело. Самогонка незаметно убывала в бутылке, словно испарялась из нее. И дядько лукаво подмигивал своей Марье:
— А может, казачка, там еще найдется какой-нибудь НЗ?
Тетка Марья гордилась тем, что происходит из казацкого рода, и дядько, когда бывал в хорошем настроении или хотел задобрить жену, называл ее казачкой.
— Может, хоть по маленькой?
— Ой, медведь мой милый, и рада бы, да нет ни капельки. Эту бутылку, сам знаешь, берегла для праздника. А сегодня и есть праздник — племянница у нас.
— Спасибо, тетушка!
— Жаль, — крякнул Марко Иванович.
Он хоть и выпил вдвое больше, чем они обе, но только начинал входить во вкус. И стал вспоминать, как таким же самогоном провожал на фронт Заречного.
— Кстати, дочка, пишет он тебе?
— Нет, не пишет, — сказала Надежда с сожалением.
— А мне сегодня прислал треугольничек.
— Сашко? — так и вскинула она глаза. — Что же он пишет? Где он?
— На водных рубежах! — горделиво молвил Марко Иванович. — Переправы возводит. Видать, тоже там, на Волге-матушке.
Опрокинул почти порожнюю чарку и опять с досадой крякнул.
— Жаль, казачка, что ты незапаслива. Не то бы и за его здоровье подняли. Славный парень. Сметливый. — И как бы между прочим проронил: — И тебе, Надежда, поклон.
Надежда покраснела. Так вот почему он пригласил ее! Дядя, конечно, знал о чувствах Сашка к племяннице. Об этом знали все, Сашко их не скрывал. Для него любовь к Надежде была священной. И наверное, за такую любовь люди и не осуждали его, даже оберегали от всяких грязных наветов.
Возможно, в другой раз Надежда и отмахнулась бы от этого привета — довольно, мол, вам, дядюшка! — а сейчас обрадовалась, Словно ждала его. Она и впрямь подсознательно ждала. Когда мать рассказывала о приезде Сашка, Надежде было и приятно, и досадно. У нее тогда даже защемило сердце: неужели он охладел к ней? А тут вдруг поклон!
— Прочитайте, дядюшка!
— Эге ж! Так и читай! А магарыч? — поддразнил он и лукаво шевельнул косматой бровью. — Поставишь — и поклон будет. А если добрый магарыч — то и не один получишь.
Тетка не вытерпела:
— И-их, трясця на твою голову! И чего дразнится! Давай сюда, говорю!
— Поставлю и магарыч, — улыбнулась Надежда. — Но вы хоть адрес дайте. Я сама ему напишу.
— Адрес, говоришь? — нахмурился Марко Иванович. — Адреса, дочка, нету. В последнем письме предупредил, чтобы не писали ему по старому адресу: опять куда-то переводят. — И уже совсем грустно добавил: — Видно, жарко им там приходится. Так и пишет, что жарко…
Он встал, неторопливо вынул из коробки пачку фронтовых треугольничков и протянул Надежде.
— Возьми, дочка. Дома прочтешь. Там, где о тебе, я подчеркивал. И не сердись, что раньше не показывал. Сама понимаешь почему.
Надежду не удивило, что Заречный переписывается с Марком Ивановичем. Они уважали друг друга. Дядя давно восторгался его способностями: «Сметливый инженер растет». А как-то накричал на Надежду: «Почему так грубо повела себя с хлопцем?!» Но она не ожидала, чтобы Сашко при его застенчивости стал бы писать дяде Марку о ней.
И в эту ночь Надежда долго склонялась над каганчиком, читая Сашковы письма от начала до конца, а потом перечитывая места, где говорилось о ней.
Из первого же письма от 20.10.41:
«…Но что же вы, дорогой Марко Иванович, написали мне обо всем — и как добрались до Урала, и кто живой, кто погиб, — только о Надийке ни слова. Знаю, у нее неизбывное горе — погиб Вася. Это и наше горе. Напишите же хоть словечко… Только, умоляю вас, не говорите ей обо мне. Ничегошеньки. Это только рассердит ее…»
30.10.41:
«…Вася жив?! Ура! Я счастлив! Счастлив за Надийку! Жаль, что вам не удалось встретиться с ним в Запорожье. Когда узнаете, где он, непременно пришлите адрес. Я напишу ему…»
12.11.41:
«…Лежу в госпитале. Рана уже подживает. Почему-то тревожусь о Надийке. Сам не знаю почему, но тревожусь… Где-то здесь, в Оренбуржье, недалеко от меня Лукинична с Юрасиком. Постараюсь их разыскать…»
23.11.41:
«…Почему вы молчите? Что с Надийкой? Нынче она мне очень скверно снилась, и я, проснувшись в полночь, до утра не смог уснуть…»
26.11.41:
«…Дорогой мой дядюшка, вы вторично ранили меня известием о Васе. Неужели он для того пережил столько мук в окружении, чтобы погибнуть в родном городе, у своего дома?.. А может, это ошибка? Теперь не удивительно, когда живого хоронят, а мертвого считают живым… Ох, бедняжка Надийка. Как она вторично перенесет такую утрату… Вы хоть не говорите ей пока об этом…»
9.12.41:
«…Опять отправляюсь на фронт. Правда, нога еще слабая, но ничего, расходится. По
