Я очень обрадовался, узнав, что ты в Киеве. К сожалению, из телеграммы не видно — совсем ли ты вернулась или временно? Моя мечта, чтобы наши все осели бы, наконец, на прочных гнездах в Москве и в Киеве.
Я думаю, что ты и Леля вместе и дружно могли бы наладить жизнь в том углу, где мама налаживала ее. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что лучше было бы и Ивану Павловичу, возле которого остался бы кто-нибудь из семьи, тесно с ним связанной и многим ему обязанной.
С печалью я каждый раз думаю о Коле и Ване, о том, что сейчас мы никто не можем ничем облегчить им жизнь. С большой печалью я думаю о смерти матери и о том, что, значит, в Киеве возле Ивана Павловича никого нет.
Мое единственное желание, чтобы твой приезд был не к разладу между нашими, а наоборот, связал бы киевлян. Вот почему я так обрадовался, прочитавши слова «дружной семьей»[333]. Это всем нам — самое главное. Право, миг доброй воли, и вы зажили бы прекрасно. Я сужу по себе: после этих лет тяжелых испытаний я больше всего ценю покой. Мне так хотелось бы быть среди своих. Ничего не поделаешь. Здесь в Москве, в условиях неизмеримо более трудных, чем у Вас, я все же думаю пустить жизнь в нормальное русло.
В Киеве, стало быть, надежда на тебя, Варю и Лелю. С Лелей я много говорил по этому поводу. На ней, так же как и на всех, отразилось пережитое, и так же, как и я, она хочет в Киеве мира и лада.
Моя большая просьба к тебе: живите дружно в память мамы.
Я очень много работаю и смертельно устаю. Может быть, весной мне удастся ненадолго съездить в Киев, я надеюсь, что застану тебя, повидаю Ивана Павловича. Если ты обживешься в Киеве, посоветуйся с Иваном Павловичем и Варварой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы сохранить мамин участок в Буче[334]. Смертельно мне будет жаль, если пропадет он.
Ивану Павловичу передай мой и Тасин горячий привет.
Твой брат Михаил.
21. Н. А. Булгаковой-Земской. [Весна 1923 г.][335]
[Москва]
Дорогая Надя,
крепко целую тебя, Андрея и дитё.
Спасибо за пирог.
Очень жалею, что Вы не пришли. Я бы Вас угостил ромовой бабкой. Живу я как сволочь больной и всеми брошенный. Я к Вам не показываюсь, потому что срочно дописываю 1-ю часть романа; называется она «Желтый прапор».
И скоро приду.
У меня рука болит. Цел ли мой диплом?
Хотя я напрасно пишу эту записку:
Катюша сказала:
— Я все равно ее потеряю.
Когда я сказал:
— Ну так передайте на словах. —
Она ответила:
— Вы лучше напишите, а то я забуду.
Целую всех.
Татьяна целует, Коля Гладыревский шлет привет.
Твой Михаил.
Андрей, не сердись, что я к тебе не пришел[336].
22. Н. А. Булгаковой-Земской. [Лето 1923 г.][337]
[Москва]
Дорогая Надя,
я продал в «Недра» рассказ «Дьяволиада»[338], и доктора нашли, что у меня поражены оба коленные сустава; кроме того, я купил гарнитур мебели шелковый[339], вполне приличный. Она уже стоит у меня в комнате.
Что будет дальше, я не знаю — моя болезнь (ревматизм) очень угнетает меня. Но если я не издохну как собака — мне очень не хотелось бы помереть теперь, — я куплю еще ковер. Кстати, о ковре: портрет, на котором ты поставила крест, был не мой, а твой[340].
Целую Чижку[341].
Твой покойный брат Михаил.
23. Ю. Л. Слезкину[342]. 31 августа 1923 г.
Москва
Дорогой Юрий, спешу тебе ответить, чтобы письмо застало тебя в Кролевце[343]. Завидую тебе. Я в Москве совершенно измотался.
В «Накануне»[344] масса новых берлинских лиц, хоть часть из них и временно: Не-Буква[345], Бобрищев-Пушкин[346], Ключников[347] и Толстой[348]. Эти четверо прочитали здесь у Зимина[349] лекцию. Лекция эта была замечательна во всех отношениях (но об этом после)[350].
Трудовой граф[351] чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру, а пока что живет под Москвой на даче. Печатание наших книг вызывает во мне раздражение, до сих пор их нет. Наконец Потехин[352] сообщил, что на днях их ждет. По слухам, они уже готовы (первыми выйдут твоя и моя). Интересно, выпустят ли их. За свою я весьма и весьма беспокоюсь[353].
Корректуры они мне, конечно, и не подумали прислать.
«Дьяволиаду» я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдет. Лежнев[354] отказался ее взять.
Роман я кончил, но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю[355]. Кое-что исправляю.
Лежнев начинает толстый ежемесячник «Россия» при участии наших и заграничных. Сейчас он в Берлине, вербует. По-видимому, Лежневу предстоит громадная издательско-редакторская будущность. Печататься «Россия» будет в Берлине. При «Накануне» намечается иллюстрированный журнал. Приложения уже нет, а есть пока лит. страничка.
Думаю, что наши книги я не успею прислать тебе в Кролевец. Вероятно, к тому времени, как они попадут ко мне в руки, ты уже будешь в Москве.
* * *
Трудно в коротком спешном письме сообщить много нового. Во всяком случае, дело явно идет на оживление, а не на понижение в литературно-издательском мире.
Приезжай! О многом интересном поговорим.
Таня тебе и Лине[356] шлет привет. И я Лине отдельный, спецпривет.
* * *
В Москве пьют невероятное количество пива.
Целую тебя. Твой М. Булгаков.
24. П. Н. Зайцеву[357]. 25 мая 1924 г.
Москва
Дорогой Петр Никанорович!
Оставляю Вам «Записки на манжетах» и убедительно прошу поскорее выяснить их судьбу.
В III части есть отрывок, уже печатавшийся[358]. Надеюсь, что это не смутит Николая Семеновича. При чтении III-ей части придется переходить от напечатанных отрывков к писанным на машинке, следя за нумерацией глав.
Я был бы очень рад, если бы «Манжеты» подошли. Мне они лично нравятся.
Было бы очень хорошо, если бы Ник. Сем.[359] срочно устроил у себя чтение «Манжет». Я сам бы прочитал их, и судьба их моментально бы выяснилась.
Себе я ничего не желаю,
